Много лет назад, закончив филологический факультет, он случайно познакомился со своей будущей неудачной женой и под её влиянием случайно втянулся в литературные споры. А потом, вместо того, чтобы стать учителем литературы, начал писать критические статьи и прозу. Через пятнадцать лет он - тоже случайно - застал её в объятиях одного из прозаиков противоположного литературного лагеря. Это было двойной изменой: и Петрунину, и его эстетическим взглядам. Даже изменой в квадрате.

- Не стыдно? Пятнадцать лет жила , как у Христа за пазухой, да ещё изменяла. Извела все деньги, черт бы тебя побрал... Славянские женщины так не поступают, - сказал он с презрением.

- Ты со своим патриотизмом даже в кровати не расстаешься, - спокойно ответила она.

- Ошибаешься. Просто мне не нравятся суки... Суки любой национальности. В этом отношении я - космополит.

Он был так возмущен, что развелся с ней.

С тех пор в его статьях появился какой-то хронический горький подтекст, предчувствие какого-то глобального надувательства. Это придавало его работам оттенок печальной интеллектуальности, даже обреченности и стало нравиться публике. Его статьи все чаще появлялись в толстых журналах и материальное положение, расстроенное неудачной женой, улучшилось.

Следующая его случайная подруга была литературным критиком и входила в десятку самых едких и боевых представителей этой профессии. Она не просто говорила обо всем, что попадало в поле её зрения, она все это критиковала. Речь её была полна намеков, неожиданных сравнений и аллегорий. Беседуя с ней, приходилось напряженно думать, словно играть в шахматы с гроссмейстером. Это его утомляло, особенно после работы. Неужели ей самой не противно быть такой умной, удивлялся Петрунин. Кроме того, ей нравилась зажигательная, зовущая на битвы музыка. Даже, развлекаясь с ним в постели, она включала марш тореодора.

Он срочно отпросился в творческий отпуск и укатил на север. Наслаждаясь тишиной и умственным покоем, он целый месяц колесил по тундре, словно заметал следы.

- Правильно сделал, - успокоил его Ликунов, давний приятель, трижды женатый и знающий толк в подобных вещах, - все хорошо в меру. Женщина должна быть умной, но не чересчур. Это их портит. Как длинный нос. Им идет особый, женский ум: больше чувств и меньше логики. Строгая логика, неизбежно доводит их до полной ядовитости.

Потом, тоже случайно-в очереди за стиральным порошком, он познакомился с научной работницей. Это была красивая серьезная женщина, настоящий исследователь. Она была нежно задумчива и молчалива, и Петрунин обрадовался, решив, что так будет всегда. Оказалось, что она просто изучала его, как изучают по показаниям приборов неизвестный объект. Наконец, решив, что объект изучен и больше не является для неё черным ящиком, она повела себя более естественно-то есть стала много говорить. Едва Петрунин открывал рот, как она восклицала:

- Можешь не продолжать, мне все ясно.

- Что ясно? - останавливался Петрунин.

- Все, что ты хочешь сказать. Я уже догадалась.

После этого она обычно долго развивала его так и не прозвучавшую мысль. На каждую фразу Петрунина приходилась десятиминутное выступление его новой подруги.

Поначалу это забавляло, потом стало раздражать и, наконец, им овладело непреодолимое желание удушить её во время любовного свидания. Он стал мрачен, задумчив, рассеян, и кривая его гонораров резко пошла вниз. Наверно сам мой вид действует на интеллигентных женщин, как трибуна на депутата: возбуждает у них речь, с горечью думал он. Чтобы не доводить дело до преступления, он сбежал к Фокину в "Чистые Ключи". Только узнав от Ликунова, что его ученая дама нашла новый объект для исследований, он вернулся в Москву.

Были у него и другие подруги, не такие цепкие, с ними он расставался просто и обыденно, и с каждым новым знакомством все острее чувствовал, что без любви, без её мучительной жажды, все его встречи с женщинами превращаются в какую-то пресную, утомительную работу и не стоия ни затраченного времени, ни выпитого вина.

И вот месяц назад Петрунин случайно встретил в электричке Юлию, младшую сестру Сергея Фокина, и для него началась новая жизнь. Тогда он по обыкновению приехал на майские праздники в Чистые Ключи, подышать, как он говорил, российским воздухом. Фокин поселил его в своей старой избе, а сам уехал к семьей на центральную усадьбу. Кормить и обхаживать Петрунина он поручил соседу.

Петрунин привез с собой рукопись новой статьи и ещё какую-то литературную мелочь, надеясь в тиши поработать.

Утром сосед подал завтрак прямо в постель, как на западе, только вместо подноса в руках он держал широкий медный таз, на котором взамен аристократического кофе сверкал стакан самогона. Рядом стояла кружка парного молока.

- Пей, - ласково, но требовательно сказал сосед. Он был уже навеселе. Петрунин посмотрел на часы: девять утра, потом на соседа, поколебался секунду-другую и выпил. Сосед, так же решительно, поднес молоко:

- Запей.

Петрунин опять подчинился и, не переводя дух, припал к молоку. Самогонка была-так себе, а молоко - высший сорт, он сразу это понял: густое и душистое. Стенки кружки, когда он поставил её на поднос, так и остались белыми.

- Красота, - сосед удовлетворенно сверкнул глазами, - с нашим молоком не обалдеешь, даже если по три раза в день прикладываться. В голове только гудит немного, зато на душе - благодать. А куда денешься: жажда.

- Да как же вы работаете? И вообще... - Петрунин вдруг почувствовал, как, несмотря на уверения соседа, голова пошла кругом, словно он только что упал с карусели.

- А очень просто: стакан самогона, стакан молока. Только молоком и спасаемся. Раньше, до реформ даже план совхозу перевыполняли, хоть и под мухой... Стакановцы.

- Легче вообще не пить, - сказал Петрунин и, схватив карандаш, записал неизвестное слово "стакановцы".

- Вообще? - сосед посмотрел так, словно перед ним был не российский писатель, а инопланетянин.

На третий день Петрунин, которого в завтрак , обед и ужин приладился навещать сосед, сбежал в Новозаборск. И вот там, на посадке в электричку он и увидел Юлию.

Он знал, что она была замужем, когда-то Фокин даже приглашал его на свадьбу сестры, но он так и не поехал. Потом, спустя уже много лет, он случайно узнал от него, что жизнь её сложилась неудачно, суженый пил по-черному, колотил её неизвестно за что, а потом бросил работать и едва не угодил под суд. А когда в разгар перестройки в Новозаборске полностью исчезла водка, он напился тормозной жидкости и умер.

Петрунин, с которого ещё не сошел хмель после подношений соседа, бросился через толпу к Юлии.

Она была в светло голубом платье, загорелая, будто только что с юга. Петрунин внутренне ахнул, и, проклиная себя за то, что так и не собрался съездить к ней, а ведь ему несколько раз намекал Фокин, проклиная эту глупую свою лень, устремился в вагон, в который она только что вошла. Она ему искренне обрадовалась, и они тогда проговорили все полотора часа до Москвы. О чем они болтали, он толком и не помнил. Помнил только, как хотел произвести на неё впечатление и страшно боялся, что у неё кто-нибудь уже есть, какой-нибудь молодой лоботряс, который ни черта не разбирается в женщинах и способен только обидеть её.

С той поры он трижды встречался с ней в Москве, она возила туда какие-то отчеты, и незаметно для себя начал ощущать её постоянное присутствие в мире. Что бы он не делал, она была рядом. Она разбудила в нем какую-то безоглядную силу, отчаянное бесстрашное состояние, которое он у себя никогда не предполагал. Ему открылось, что жизнь коротка, и надо идти напролом, не стесняясь: терять ему всегда было нечего, а теперь - тем более. И все-таки, оставаясь один, он томился в сомнениях. Этого ещё не хватало, думал он. Мне пятьдесят два, ей тридцать пять. У каждого свои песни, свои слова и привычки. Мы будем говорить на разных языках, как чужестранцы. Бесперспективное дело. Бес попутал. Или ангел?