Не ожидая Пашки, Русаков раскрыл окно сам, начал отпирать клетку за клеткой сам, да только праздника,   каким   он   когда-то   намечался,   все равно не выходило.

Птицы про волю помнили смутно и особенного стремления к ней не проявляли. Они вроде те­перешнего Пашки жались в отпертых клет­ках по уголкам, на хозяина поглядывали недо­уменно.

Только когда Русаков стал выставлять клетки прямо на подоконник, когда настороженные клювики пичуг омыло солнечным ветром, оплеснуло запахом спелых трав, зеленых листьев и смоли­стым духом сосновой хвои, то первым тут очнулся верткий поползень.

Он — серо-голубоватый — скакнул на белую гладь подоконника, шевельнул крыльями сна­чала робко, забыто, нескладно, да вот выправил­ся, и — порх! — безо всякого «до свидания!» скрылся за окном в кустах.

 —  Один удалец отчалил! Живи, друг! — махнул ему Русаков.

 Такой примолвкой он провожал каждую пичугу. То же самое сказал снегирям. И каждый раз оглядывался на Пашку, как бы приглашая взбодриться и его.

Да только Пашке виделось теперь все иначе. Пашка глядел не вослед птицам — он глядел, как пустеют клетки. И чем больше становилось их, необитаемых, тем, ему казалось, непоправимее пустеет и сам дом Русакова.

Лично Русаков еще — вот он! А дом его для Пашки пустеет и пустеет. И незачем ему будет сюда с этой поры заглядывать, не к кому будет приходить; и он, как бы пытаясь все сейчас проис­ходящее повернуть вспять, едва выговорил непос­лушными губами:

—  А я-то, Коля... А я-то, Коля, собрался уже не  когда-нибудь,   а  прямо  завтра  прибежать  по нашей с тобой лесенке к тебе... Собирался прим­чаться к твоей автодрезине в твою бригаду... Но теперь что? Теперь это, Коля, уже ни к чему!

Пашка махнул рукой, опустил голову, а Русаков заходил по комнате из угла в угол. Потом встрях­нулся, решительно снял с гвоздя клетку со щебе­чущим даже и в такую минуту с безунывным чижом.

Клетку он впихнул Пашке в ладони:

—  Уймись! Ты ведь вырастешь — сам в какой-нибудь путь катанешь! То ли в Москву на экзамен, то ли вот в заслуженный отпуск... Упакуешь, брат, чемодан, займешь в поезде полочку, и хоть тебе что!  Впереди — пол-отечества, а справа, слева за окнами —   облака,    небо,    новые   города,    новые поселки, синь лесов, ширь полей!

Чиж четко повторил:

—  Пили-ей!

—  Слышишь?   С   ним   тебе   будет   не   скучно ничуть. А еще, Пашка, помни:

Русаков продекламировал это стихотворение на бодрый, маршевый распев, чиж ему подсвистел. В заключение Русаков добавил:

—  Вот!  Придумал только что!

И Пашка полную прыгучего шороха и свиста клетку прижал к себе, Русакова попросил:

—  Повтори!

Русаков песенку повторил, и Пашка, соглаша­ясь с песенными словами, кивнул:

—  Если вернешься, то, конечно, езжай.

Он даже не стал спорить, когда Русаков сказал, что отбывает ночью, что никаких проводов ему устраивать не надо.

—  Давай      лучше      считать,— сказал      Руса­ков,— что прямо вот с этой минуты время пошло все ближе к нашей встрече!

И время пошло, и чижик Юлька поселился у Пашки совсем не напрасно.

При чижике грустить было недосуг, за чижиком надо было ухаживать. Дважды в день ему полага­лось переменять питьевую воду, устраивать в блю­дце купаленку, подсыпать то и дело в кормушку дробленую крупу, приносить свежие пучки одуван­чиков.

За добрый уход Юлька отплачивал тоже не ску­пясь. Он отлично умел подражать многим домаш­ним, да и не только домашним звукам. Возбужденно начирикивал, когда бабушка на кухне чистила ножом дно сковороды; звенел точно в тон, когда Пашка размешивал в чайном стакане лож­кой сахар; вторил свисту электровозов на полу­станке, громкому звяку выгонных буферов.

Вылетали из чижиного горлышка мелодии зна­комые и Пашке, и бабушке. Так, вскоре совсем Пашка услышал от чижика мотив той, русаков­ской песенки:

И подхватил сам:

Бабушка спросила:

—  Что за песенка? Откуда знаешь?

—  Это нас с Юлькой научил Русаков.

—  Да-а...—  ласково       вздохнула       бабушка.— Да-а...   Коля-то   Русаков   и   теперь   как   с   нами! Коля-то Русаков уехал, а нам его и на минуту не забыть...

Эту песенку вместе с Юлькой Пашка стал повто­рять часто. И каждый раз под эту мелодию ему чудилось: он видит, как в необъятном просторе земли по какому-то необъятному кругу сквозь рощи, поля и утреннюю летнюю рань мчится алый экспресс.

Он, экспресс, очень похож на тот, что был сох­ранен от беды отцом с матерью. Он весь такой же, как в то утро,— сверкающий, лишь на всем ходу из окна смотрит теперь не проезжий, незнакомый мальчик, а Русаков Николай. Он смотрит, следит в окно, как экспресс все круче да круче забирает по широкому повороту в одну сторону, радостно оглядывается на соседей-пассажиров и объяс­няет им: «Это мы берем направление на Кыж! А в Кыжу мой и Пашки Зубарева дом. Я обещал Пашке вернуться и вот вернусь теперь очень скоро...»

Под эту песенку Пашка теперь и жил.

Но вот нежданно-негаданно на Пашку и на бабушку навалилась новая незадача.

Приближалось первое сентября, и тут стало известно, что будущего первышонка Пашку могут записать в школу не ту, про которую думал Пашка, а только в школу-интернат. Причем в не очень ближнюю, в городскую.

Правда, и другие кыжимские ребята ездили учиться тоже в город. Ездили, потому что в кро­хотном Кыжу школу свою открыть было невоз­можно. Учеников тут набиралось — по пальцам перечтешь, да и те ученики все возрастов шибко разных. Одному надо в класс четвертый, другому в пятый, а следующему вовсе — в седьмой или восьмой...

Вот они и путешествовали на электричках; вот, когда очередь дошла и до Пашки, то в той-то известной всем городской школе сказали:

—  Правильно! Из Кыжа к нам ученики ездят... Но они все старше, а ваш мальчик для самостоя­тельной езды мал. А раз он мал, то кто его будет сопровождать? Кто за него в пути будет отвечать? Вам самой это не под силу: вы же сама-то, изви­ните нас, очень старенькая.

Бабушка, ясно, что растерялась, бабушка на такие речи руками развела:

—  Ох,    конечно...    Старость    не    радость.    Вот и сегодня до вас я дочалила едва.

—  Мы вам говорим про то же... Малыша на­до   устраивать   в   интернат.   Да,   да!   Только   так.

Только такое наше с вами решение будет здраво.

Здраво ли, не здраво, так ли, не так, но вот Пашка и оказался в школе-интернате. Оказался на первый раз до школьной раздевалки, конечно, сопровождаемый бабушкой, но уже, понятно, без Юльки и, само собой, без Русакова. Русаков, как полагал Пашка, все еще на том алом, песен­ном экспрессе завершал тот необъятный, на полстраны круг.

В голове у Пашки от безотрывных воспомина­ний, то горьких, то светлых,— ералаш полный. И учится в школе-интернате Пашка Зубарев из рук вон! А вернее: не учится пока никак.