— Я не очень хорошо себя чувствую. — И ведь не соврала ни слова. Скорее приуменьшила. Мне было больно, страшно и безумно хотелось отмотать всё назад, запретив ему говорить правду. Про Дашку и ее папика, про партнера Серегу, про то, как хотел бросить меня у своего дома, потому что не повиновалась правилам его странной игры… Хотелось притвориться, что не было плохого, ведь эти выходные показали мне, как хорошо может быть в Его объятиях.

— Мне подняться с тобой?

— Не нужно.

На его скулах заходили желваки. Он отвернулся, постучал костяшками пальцев по окну, нервно взъерошил волосы и кивнул:

— Тогда до понедельника.

— Всего хорошего, — шепнула, устало улыбнувшись.

— Аня!

Я обернулась, уже ступая ногой на асфальт.

— До понедельника.

Пожала плечами, не в силах соврать ему и, захлопнув дверь, пошла к подъезду. Мне предстояло собраться перед возвращением домой, а это грозило новой волной слез, проклятий и самоистязаний и свидетели нам с шизофренией в этот вечер не нужны.

В квартире пахло свежестью, было холодно и одиноко. Закрыв окна, я сорвала с себя пиджак и ненавистное красное платье, оставшись в кружевном белье, после чего отправилась на кухню в поисқах успокоительного. Бутылка нашлась там же, где я оставила ее совсем недавно, бокал сам прыгнул в руку, а за стеной внезапно запела Татьяна Буланова. Похоже, бабушку-соседку тоже потянуло в депрессию, и она решила не сопротивляться.

«Ясный мой свет, ты напиши мне…» — надрывалась Татьяна своим безумно жалостливым голосом. Χотелось надавать по шее тому, кто ТΑК довёл девушку…

Я приблизилась к окну, села на подоконник, прижалась лбом к холодному стеклу и притихла, продолжая невольно слушать самую грустную певицу российской эстрады. Та, словно специально для меня, тоскливо растягивала слова, сменяя одну песню ңа другую и прославляя чувство безысходности.

Γород за окном медленно погружался в темноту, а я крутила в руках бокал, полный красного сухого и смотрела на улицу, прощаясь с видом, с мегаполисом, с прежней жизнью и подпевая знакомые с юности припевы: «Моя любовь, моя душа, над нею ничего не властно, тебя любить — такая боль, любить тебя — такое счастье…»

Концерт без заявок закончился также резко, как и начался. Похоже, бабушку отпустило, а вот меня накрыло окончательно.

— Пора возвращаться и взрослеть, — шепнула городу, словно оправдываясь: — Стану серьезнее, выйду замуж за простого работягу. Возьмем с ним ипотеку, нарожаем детей.

Тут, признаюсь, меня слегка перекосило от перспективы, и, отпив пару глотков вина, продолжила я уже в другом ключе:

— Построю карьеру без всяких мужиков! Куплю себе квартиру. Только мою и ничью больше. Буду сама себе хозяйкой.

Улыбнувшись, выпила еще и решительно слезла с подоконника. Чтобы тут же наткнуться на фото, прикрепленное к холодильнику. Алекс смотрел на меня оттуда с каким-то немым укором и мудрым пониманием…

Что тут скажешь? Если уж плакать — то по-настоящему, пo-волчьи. Только волки воют на луну, а у меня свой фетиш — Его фото.

И вот сижу я на полу, реву, как белуга, утираясь прихваткой, рву, так сказать, душу на части, а из прохода кто-то саркастично кашляет. Всё настроение самобичевательное испортили. И стоит там не кто иной, как бабулька-соседка, хмурит седые брови и головой качает.

— Чего?! — спрашиваю ее, злобно пыхтя, захлебываясь воздухом от внезапно оборвавшегося плача Ярославны и, кряхтя, поднимаясь с пола.

— Застудишь себе всё, дура, — ответила ласковая бабушка, протягивая мне пустую кружку. — Сахара пришла попросить по добрососедски, а тут мелодрама!

— Как вы вошли вообще?!

— Легко. У тебя дверь нараспашку.

— Я закрывала ее!

— Так не на ключ же, — фыркнула бабка, деловито осматриваясь. — Надо же, чисто как на кухне. Когда моя внучка здесь жила, срач был страшный. Хозяйственная что ли? — На меня недоверчиво моргнули. — Α ревешь чего? Думала, ее режут, а она вино хлещет. Еще и голая. Срам и только! Тьху!

Я хотела было взбрыкнуть снова, и тут поняла простую истину — бабулька пришла не за сахаром, а на звук моего воя. Значит, не совсем черствая — распереживалась. Устало вздохнув, забрала у нее стакан, насыпала туда сахару и предложила:

— Чай будете? Мне компания не помешает.

— С чем?

— Конфеты есть…

— Годится. Самой что-то сегодня тошно. Ты только накинь что-нибудь, а то заболеешь и меня заразишь. И конфет не жалей, раз уж сама предложила.

… Бабульку звали Кристина Дмитриевна. И вместо чая она выпила почти все мое вино, рассказала байки про троих покойных мужей и задорно ухахатываясь, декламировала пошлые шутки Фаины Раневской. Спустя час, собираясь, сгребла остаток конфет, схватила свою кружку с моим сахаром и, погрозив пальцем, сообщила:

— Ты только не ори больше. У стариков сон чуткий. Или ори иди в комнату, а не у меня под стеной. И не думай, что мы теперь подруги. Я хоть за всех своих полюбовников замуж выходила, а потом уж свои прелести выставляла. А вы — современная молодежь — стыд потеряли. Вот поженитесь — тогда, так и быть, сменю мнение.

— Не поженимся. — Я поднялась, чтобы проводить соседку до двери. — Завтра я уезжаю. Так что не быть мне благородной девицей ваших глазах. Не знаю, как это переживу, право…

— Сбегаешь что ли? — Кристина Дмитриевна, пропустив мимо ушей мою колкость, вся превратилась в слух. — Или выгнал?

— Ничего не сбегаю. И не выгнал. Просто за ум берусь.

— Ну, значит, правда дура, — бабка покачала головой. — Кабы он на мою внучку как на тебя смотрел, я б им дверь подперла с той стороны квартиры, пока дело до нужного конца не дошло, а потом уж правнуков спокойно воспитывала. Так ведь нет, поматросил и бросил. Α она фигуристая, не то, что ты — кожа да кости. И чего в тебе такого, что в ней нет?

Я лишь пожала плечами. Спорить и, тем более, доказывать, что между нами с Алексом только секс, и ничего кроме, не собиралась. Мне предстояли сборы и новая жизнь, вдали от богатеньких папиков и их марионеток.

— О, помяни нечистого! — воскликнула Кристина Дмитриевна, заворачивая с кухни в прихожую. — Стоит, уши греет. Стыдобища!

— А вы идите, куда шли, бабуся, скатертью, как говорится. — Услышала я недовольный голос причины своего главного психологического недуга.

— Грубиян!

— И ведь знаете это, а все равно в мою квартиру претесь. Намазано вам здесь что ли? Как муха на мёд…

— Да больно надо. Какой уж там мёд, на другое прилетаю. Больше я сюда ни ногой!

— Слышали, проходили…

— Хам! Придешь ко мне в голодный год сахару попросить!..

Дверь захлопнулась. Алекс обернулся ко мне и, облокотившись на стену, убрал руки в карманы, ожидая чего-то.

— Мы же вроде попрощались, — выдавила я, гадая, как давно он пришел и сколько успел подслушать.

— Ничего подобного. Я думал оставить тебя в покое до понедельника, но ты не ответила. Теперь представь мое удивление, когда оказалось, что я был отвержен ради распития вина с семидесятилетней старухой, окрестившей тебя шалавой при первой җе встрече.

— Не она первая! — Скрестив руки на груди, вздернула бровь, намекая на его ко мне отношение.

— Но ее ты простила.

— Ничего подобного. У нас временное перемирие. Кроме того, мне с ней делить нечего, и мы, скорее всего, больше не увидимся.

Алекс кивнул, оттолкнулся от стены и двинулся ко мне.

— А со мной есть, что делить? Меня простить тяжелее?

— Разве тебе нужно мое прощение? — усмехнулась я, выставляя перед собой руку.

Гордый жест был проигнорирован. Алекс поцеловал мою ладошку, прижался лбом к моему лбу и проговорил без тени смущения:

— Думаю, нет, но ведь ты себя уже накрутила и сейчас в твоей голове я — монстр. Не так ли?

Я многозначительно промолчала, теряя способность связно мыслить от его присутствия.

— Ну и скажи мне, что такого ужасного я сотворил? Начал ухаживать за тобой без спроса?

— Разве ты ухаживал? Нет. Используя мои слабости, надавил на больное и с напором настоял на своем.