Ну, вот это совсем другое дело! А я думал, Аркадий с ключами пришел. Только к чему проверять способности? Разве в моих кто-нибудь сомневается? Мне даже из редакции писали: «У вас есть творческое зерно». По-моему, надо не проверять, а смотреть, чтобы мальчишек, которые пишут дневники, не привязывали к чемоданам и не выдергивали у них ноги. Но Аркадию я об этом не сказал. Снова подумает: «Зазнается. Задирает нос».

- А где я этого писателя найду?

- В новом доме живет, возле школы. Можешь даже сейчас туда идти, братуха.

- Мы еще с большим Николой забор не окончили, - сказал я.

- Эх, рыба-салака, а я совсем забыл! Ну ладно, так и быть, отпустим. Ты как, Степан, не возражаешь?

Степке было очень завидно, что я иду к писателю, но возражать он не стал. И правильно сделал. Нет у тебя творческого зерна - не мешай другим. Не может же настоящий писатель беседовать с кем попало.

Аркадий ушел, а мы со Степкой стали обсуждать предстоящий визит к писателю.

- Надо тебе одеться получше, - сказал Степка. - Прямо жулик с большой дороги.

- С большой дороги бывают только бандиты. Даже этого не знаешь!

Степка видел, что я был прав, и не стал возражать. Он порылся в чемодане и торжественно достал оттуда белую рубашку с голубыми полосками и длинную, похожую на чулок тряпку.

- К писателям без галстуков не ходят, - сказал он. - Прицепляй.

Я привязал чулок, почистил Степкины сапоги и подошел к тусклому, с черными крапинками зеркалу. Получилось довольно неплохо. Жаль только, что не было портфеля или коричневой папки с молнией.

Степка проводил меня до самого дома, где поселился писатель, и сказал:

- Ты его так и спроси: «Будет из меня толк или нет?»

Ну что ему скажешь - темнота!..

Я постучал и открыл дверь. Из-за стола поднялся и пошел ко мне навстречу высокий, в белом полотняном костюме человек. Он внимательно посмотрел на меня голубыми спокойными глазами и протянул руку:

- Здравствуй, Геннадий!

- Откуда вы знаете, что я Геннадий?

- Это секрет, военная тайна…

- Нет, в самом деле.

Иван Иванович шевельнул густыми с проседью бровями и указал на тетрадку, которую я держал под мышкой:

- Вот она, военная тайна, вся наружу.

- Вы по тетрадке узнали?

- Не только по тетрадке…

Он повел меня к столу, сел рядом.

- Тебе не жарко в галстуке?

- Нет. Я привык…

Иван Иванович едва заметно улыбнулся:

- Ну хорошо. Рассказывай, что тебя мучает.

Признаться, я не знал, о чем говорить. Ведь я видел живого писателя первый раз в жизни. Скажешь что-нибудь не так - обидится или вообще прогонит… Я боялся шевельнуться. Сидел как дурак и молча смотрел на большой, заваленный бумагами стол. Странные это были бумаги. Все зачеркнуто, перечеркнуто. Только кое-где, будто островки, мелькали слова.

- Это ваше произведение? - спросил наконец я писателя.

- Это повесть. Здорово ночью работалось. Тишина. Падун вдалеке шумит…

- Много написали?

Иван Иванович перелистал груду бумаг, прихлопнул сверху ладонью:

- Листика два, а может, и меньше. Еще не переписывал.

У меня мгновенно пропал к писателю всякий интерес. Зря Аркадий от дела оторвал. Как он будет проверять мои способности, если сам не умеет писать? А может, он и вообще не писатель, а только ученик, как «малый», отец Комара?

- Чего нахмурился? - спросил Иван Иванович.

- Я не нахмурился… А почему вы так мало написали?

- Не вышло больше. Писать - не дрова рубить: тяп- ляп - и готово. Надо, чтобы каждое слово стреляло в цель, как пушка. Пока такое слово подберешь, и ночь пройдет. Подымешь голову от бумаг, а в окно уж солнышко светит.

- Все писатели так пишут?

- По-разному пишут. У кого больше получится, у кого меньше. А вообще литература скороспелых ягод не терпит. Если уж подавать на стол, так чтобы все искрилось, огнем горело.

Иван Иванович помолчал и вдруг спросил:

- А ты помногу пишешь?

- Я двадцать страниц могу написать, мне Степка мешает…

- Почему?

- Не знаю. Он меня писателем дразнит.

- Зря дразнит.

Иван Иванович открыл ящик стола, вынул небольшую, в картонном переплете книжку.

- Эту книжку написали иркутские пионеры, - сказал он и вдруг улыбнулся, будто вспомнил что-то хорошее и радостное.

- На самом деле?

- Да. Только это было давно, еще при жизни Горького. Он даже письмо им прислал.

- А у вас нет этого письма?

- Есть. В Иркутске. В следующий раз, когда приеду, обязательно дам почитать.

Я взял книжку. Сверху на обложке было напечатано: «Пионеры о себе», а внизу - вторая надпись: «База курносых».

Посередине обложки трубил в горн лихой трубач - белокурый, краснощекий и, по-моему, даже чуть-чуть похожий на меня.

Долго, с неожиданной завистью перелистывал я книжку. Затем спросил:

- Много ребят ее писало?

- Пятнадцать человек. Сейчас я тебе фотографию покажу.

Иван Иванович снова открыл ящик и положил на стол фотографию. На карточке, окруженный со всех сторон пионерами, был снят Максим Горький. Он смотрел на ребят и улыбался доброй, хорошей улыбкой.

- Это Алла, это Гринька, - объяснял Иван Иванович, - а вот это Женя. Ребята называли ее «доктор Джек» - она лечить всех любила.

Меня давно мучил один вопрос, но спрашивать было как-то неудобно. Я перелистывал книжку, украдкой поглядывая на Ивана Ивановича.

Писатель, как видно, понял мои страдания и спросил:

- Чего умолк? Если пришел, так выкладывай все начистоту. Я тебя не съем.

- Это я так… Я просто хотел спросить, как эти ребята учились. Говорят, некоторых писателей даже из школы выгоняли за неуспеваемость.

Иван Иванович удивленно приподнял бровь:

- Это ты что-то выдумываешь. Я таких примеров не знаю. А ребята иркутские отлично учились. Впрочем, у Жени, кажется, была одна четверка.

- И по русскому пятерки?

- А как же! Однажды на литературный кружок какой-то мальчишка принес сочинение. Ребята прочли и давай хохотать. Представляешь, вместо слова «обезьяна» он написал «обизяна». А почему ты, собственно, об этом спрашиваешь?

- Просто так… Я знаю, как обезьяна пишется. Через твердый знак.

Иван Иванович отрицательно покачал головой.

- Ошибаешься. Сейчас обезьяну пишут с мягким знаком.

- А раньше писали с твердым…

- Сомневаюсь. Впрочем, это надо проверить…

Я боялся влипнуть в какую-нибудь новую историю и решил: «Пожалуй, пора уходить».

- Вам, наверно, очень некогда, - сказал я. - До свиданья.

- А как же дневник? - остановил меня Иван Иванович. - Ты мне дашь почитать?

«Пусть будет что будет», - решил я и отдал дневник писателю.

Иван Иванович бережно принял от меня тетрадку, разгладил завернувшийся уголок на обложке и сказал:

- Ты на меня не будешь сердиться, если я задержу немного дневник?

- Пожалуйста, читайте хоть сто лет.

- Ну, сто лет это многовато, - усмехнулся Иван Иванович. - Я прочитаю дневник дома, а зимой снова приеду сюда. Не возражаешь? Ну вот, тогда и поговорим подробнее.

Я простился с Иваном Ивановичем и вышел на улицу.

Встречей с писателем я остался очень доволен. Жаль только, что с обезьяной так получилось. Но кто мог знать, что этот зверь пишется с мягким знаком!

Неподалеку от дома, где жил писатель, я встретил Люську. Она шла посередине дороги навстречу мне и бормотала про себя: «амплуа, аргумент, ансамбль…»

- Ты куда? - спросил я. - Разве в школе уже убрали?

- А ты думал, тебя ожидать будем!

Люська подошла ко мне и вдруг всплеснула руками и начала хохотать.

- Ты что, с ума сошла?

А Люська все хохочет и хохочет:

- Ох, не могу, какой ты аляповатый! Где ты достал этот антикварный костюм?

Если бы я не остановил Люську, у нее был бы от смеха заворот кишок.

- Замолчи! - крикнул я.

- Ты чего кричишь? - рассердилась Люська. - Надел на шею чулок, еще и задаешься!

Когда мы ехали в поезде, Люська говорила: «Геночка, давай с тобой никогда-никогда не ссориться и все время быть вместе. До самой смерти». И вот смотрите: прошло всего несколько дней - и она уже называет своего лучшего друга аляповатым!