— Форточку? Это всегда можно. У меня здесь и взаправду, как в лисятнике. Это мы сейчас. Для вашего удовольствия.

Подход к форточке был прегражден креслом. Куликову пришлось снять туфли и встать на кресло, чтобы дотянуться до форточки. Все это он проделал с подчеркнутой угодливостью и, распахнув форточку, спрыгнул на пол. Только тут он застыл, склонив перед Анютой голову, как бы ожидая ее дальнейших приказаний. Все эти дурачества ему понадобились только для прикрытия смутной тревоги, вызванной неожиданным посещением.

Пришла большая румяная женщина, которую он считал каким-то заводским начальством, а зачем пришла — непонятно.

— Ну зачем вы так себя изводите? — тихо спросила Анюта. Если бы даже она ничего еще не знала о Куликове, то, наблюдая за его бесхитростным придуриванием, она сама увидела бы, как беззащитен он, как жалок и как одинок. Жалость — признак бессилия, безответственное чувство и даже вредное.

Наверное, Куликов думал так же: усмотрев в ее вопросе проявление жалости, он еще больше начал придуриваться:

— Это вы по поручению месткома?

— Ну зачем же вы так! — воскликнула Анюта возмущенно.

— Ничего у вас не получится. Перевоспитать меня даже моя родительница теперь уже не сможет. — Он снова взял щетку и повернулся к двери, где на гвоздике висел его замызганный пиджак. Хороший был когда-то пиджак, дорогой.

— Все у меня получится, — сказала Анюта, удивляясь своей, ни на чем не основанной, уверенности.

Бросив щетку в угол; Куликов торжественно сообщил:

— Пришел час моей казни…

— Да что вы! — Анюта прижала ладони к груди. — Какая казнь? И совсем не затем я к вам пришла.

— Да я не про вас. Я сам себя казню каждый вечер. Сам себе я палач. Вот иду девчонкам танцы играть. Так что, если угодно, можете и вы попрыгать вокруг эшафота.

Теперь уж Анюта возмутилась. Слезы закипели в ее звенящем голосе:

— Ох, вы!.. Что же вы так возноситесь? Какой, подумаешь, герой, за идею страдалец. Да вы знаете, кто вы?.. — Тут она спохватилась, как бы не наговорить лишнего, и, рванув дверь, выбежала из комнатенки.

— Эх, и надоела мне такая жисть!.. — проговорил Федор.

— Не жисть, а жизнь, — весело поправила: его Анюта.

У нее после разговора с Куликовым было такое счастливое настроение, словно ей удалось какое-то трудное дело, хотя, по правде говоря, ничего ей не удалось: он просто выгнал ее. Посмеялся и выставил за дверь. Но Анюта была уверена, что сделала первый и самый трудный шаг и что в следующий раз — а она, конечно, опять пойдет к нему — она добьется своего. А чего добьется — этого и сама еще не знала.

Брат умывался после работы на огороде, и от него хорошо пахло нагретой солнцем землей и травой.

— Все один да один, — продолжал он. — Вот даже и картошку окучить не успел. А ты там где-то…

— Работа у меня такая. Ты сам, Федя, знаешь.

— У всех работа. Дрова привезли, видела? Пилить надо, пока погода стоит.

— Ох ты, хозяин мой заботливый! — Она хотела обнять брата, но он не позволил, вывернулся из-под ее руки. — Договорюсь я с пильщиками.

— Да не успеть мне одному-то.

— Ну, расплакался. Человек должен жить трудно, тогда он только и достоин называться человеком.

— Это ты где прочитала? — насторожился Федор.

— Слышала. Один умный человек сказал. Да я и сама так же думаю.

— Ты, выходит, тоже умная?..

Усмотрев в вопросе: брата определенный подвох, она сама спросила:

— А ты как думаешь?

На это Федор ничего не ответил, чем вызвал у Анюты то самое чувство досады и бессилия, какое она не раз испытывала за последние дни, вплоть до сегодняшнего вечера.

— С вами поумнеешь, — сказала она и сообщила, что завтра на работу не пойдет, потому что ее посылают в город на совещание профсоюзного актива, а когда вернется — сама не знает, но, во всяком случае, не позднее чем с последней электричкой.

Приехала она значительно раньше: еще не начинало темнеть, когда она вошла в полупустой вагон. Только расположилась у окна, как к ней подошла молодая женщина, которую она видела сегодня на совещании.

— Вы на кирпичном заводе работаете? — спросила она так, словно осуждала Анюту только за то, что она работает на таком заводе. И, не дожидаясь ответа, снова спросила: — У вас в Доме культуры работает Куликов?

— Да, — созналась Анюта, — работает. — И тут же сама спросила не очень доброжелательно: — А вам это для чего?

Еще ничего не зная, Анюта подумала, что приезд этой женщины чем-то угрожает Куликову, а вот чем — это надо еще выяснить.

И еще она обратила внимание на одно обстоятельство, имеющее, как ей подумалось, прямое отношение к Куликову: на совещании эта женщина была одета хорошо, но просто, как все, — темно-серый костюм и белая блузка с пышной кружевной пеной на груди. А сейчас на ней было платье из какой-то зеленоватой, сверкающей тусклыми искрами материи, грудь прикрывала все та же кружевная пена, до того пышная, что невольно наводила на мысль, что, должно быть, там и прикрывать-то особенно нечего. Анюта неприязненно и настороженно разглядывала эту тоненькую, острую, таящую неизвестно какую угрозу.

«Заноза, — подумала Анюта. — И когда это она успела так вырядиться? Вместе ведь, кажется, вышли с совещания…»

Вышли одновременно, Анюта ехала до вокзала на трамвае минут десять и ждала поезд с полчаса. Этого «занозе» вполне хватило для того, чтобы забежать домой и переодеться. Для кого? Нетрудно догадаться: сама же спросила про Куликова. Только для чего ей Куликов?

Решительно сунув свою тонкую горячую руку в большую Анютину ладонь, «заноза» проговорила:

— Зита Антоновна. — Отдернув руку, уселась напротив Анюты. — Мы с Куликовым учились вместе. Только он на фортепьяно, а я на теоретическом. Очень он был красивый мальчик и из хорошей семьи. Да к тому же еще и талантливый. А теперь для чего он мне, я и сама еще не знаю, вот посмотрю, тогда и решу. Услыхала, как сегодня вы в своем выступлении про него упомянули, и вспомнила, что его мама когда-то просила меня, если представится случай, навестить его. А я не люблю ждать случаев. Я их сама предпочитаю создавать. Вы мне покажете дорогу к Дому культуры?

— Пожалуйста, — согласилась Анюта. И, поглядев на часы, подумала: «Покажу. Я тебе такое покажу! Он как раз сейчас казнит себя. Все я тебе покажу…»

Всю дорогу от станции до сквера перед Домом культуры Зита молчала и только у самых ворот скороговоркой отметила:

— Тут у вас очень мило. И очень трогательно, как в деревне. И танцевальная площадка простенькая, но хорошая. Не очень я люблю этот блюз, размазня какая-то. Впрочем, теперь это модно. Но исполнение!..

Оставив без внимания все сказанное Зитой, Анюта мстительно подумала: «Вот сейчас ты все увидишь». И сказала:

— Вон там на площадке. Смотрите…

Но Зита уже сама увидела Куликова и сначала не узнала его, а только поняла, что это он, этот серый, помятый, склонивший лохматую голову на сверкающий лаком и перламутром баян. Это он выдавливает тоскливую «размазню», под которую увлеченно танцуют два-три десятка девчонок и несколько парней.

Остановившись в отдалении, она прошептала:

— Боже мой!.. — И, утопив тонкие пальцы в кружевной пене, добавила: — Какой ужас!..