То, что Эль Команданте поддался чарам первой леди, было очевидно. Должен сказать, мне редко доводилось видеть ее столь прекрасной. (Море придавало миссис Такер дополнительное очарование.) На ней был абрикосового цвета костюм с гофрированным воротничком и чулки цвета слоновой кости; и моряки ни на секунду не сводили с нее глаз.

Низко поклонившись, Эль Команданте запечатлел поцелуй на ее руке, после чего предложил ей свою руку. Она приняла ее и сопровождала Эль Команданте, пока он обходил батальон Монкада. Президент Такер шел за ними на приличном расстоянии. Это было грубое нарушение протокола.

Ко мне бросились Ллеланд, за ним Фетлок, у которого глаза вылезли на лоб, и Уитерс; однако что я мог поделать?

Когда обход почетного караула подходил к концу, Эль Команданте обнаружил, что миссис Такер говорит по-испански, и был очарован еще сильнее. Президент скрипел зубами, но заставлял себя улыбаться.

Ланч сложился более удачно, – хотя согласование меню прошло не без трудностей. Кубинцы требовали свою (отвратительную) кухню – жирную свинину и жареные бананы. Мы настаивали на добрых сытных североамериканских блюдах: жареной индейке с разнообразными гарнирами. Тогда они предложили цыплят, но вареных и с черной фасолью. В ответ мы предложили цыплят с молодой картошкой и зеленым горошком, жаренных по южному рецепту. Когда уже казалось, что нам придется обойтись без еды, вмешались канадцы. Их меню было приемлемо для обеих сторон, так что нам подали копченую форель и торт Мельтон-Маубрэй в сопровождении вина из долины Оканаган. К сладкому я неравнодушен, да и о вине мне сказали, что пить его можно, – а для чего же еще оно собственно предназначено?

Президент и Кастро сидели рядом, первая леди – по левую руку от президента. Кастро начал с комплиментов миссис Такер, мол, он видел все ее фильмы. Похоже, это очень расстроило президента, который наверняка вспомнил ее роль в «Миннесоте», где первая леди не один раз появлялась дезабилье. Если не считать нескольких любезных фраз, которыми президент и Кастро обменялись в самом начале трапезы, Эль Команданте почти все время говорил с первой леди. Ко времени десерта я уже опасался за эмаль на зубах президента, который яростно ими скрипел.

В конце ланча президент поднялся со своего места и произнес одиннадцатиминутную речь о важности встречи, о необходимости диалога и взаимопонимания, которую закончил призывом «крепить дружеские связи» между двумя странами. Речь мне понравилась, тем более она как нельзя лучше соответствовала важному историческому моменту.

Представители Эль Команданте уверяли нас, что он тоже будет говорить одиннадцать минут – это было решено заранее. Всем известно, что Кастро может произносить речь без передышки и пять часов, так что этому пункту было уделено особое внимание. Одиннадцать минут, уверил меня Докал.

Все, кто следил за тогдашними событиями, помнят, что Эль Команданте проговорил пятьдесят пять минут. В течение двадцати минут того, что потом назвали «El Discurso Enorme» (буквально: чудовищная речь), президент Такер был внешне спокоен, как вулкан накануне извержения. Он не пошевелился, даже когда Кастро заговорил об «истории преступной внешней политики» США, vis-a-vis Кубы. Телевизионщики тоже были в ярости, потому что передача шла в прямом эфире и Эль Команданте отнимал время у сериалов. Короче говоря, всем было плохо, кроме Эль Команданте, чьи затянувшиеся разглагольствования значительно ослабили позиции президентской администрации. На обратном пути в Ки-Уэст мы почти все время молчали.

Следующий год выдался не самым лучшим для тех, кто работал в Белом доме. Скандал в администрации, промежуточные выборы, советское вторжение в Пакистан, обращение брата президента в мусульманство – одно за другим, одно за другим.

Президент работал по восемнадцать часов в сутки, пытаясь спасти Великий Курс. Однако из-за потери многих мест в конгрессе во время выборов в ноябре 1990 года ему приходилось драться как тигру, чтобы спасти свои законодательные инициативы от длинных ножей республиканцев. Казалось, нет ничего приятнее для бойких, чисто выбритых новичков, как перспектива отвергнуть самые прогрессивные преобразования.

В это время президент начал разочаровываться в своем кабинете.

Совещания становились настолько непродуктивными, что это угнетало, и мы попросили президента упорядочить их. Пришлось напомнить ему об обещании, которое он дал во время предвыборной кампании, – обещании вернуться к кабинетному правлению.

– Мой кабинет, – пробурчал он, – меня тоже разочаровал.

Всепоглощающее желание госсекретаря Холта добиться перемирия на Ближнем Востоке привело к тому, что он почти не обращал внимания на остальной мир. Таким образом, известие о том, что на трети территории Пакистана повышен радиоактивный фон, слегка встревожило его, лишь потому, что могло «повлиять» на Иордан.

На одном из совещаний он сорок пять минут говорил о какой-то малопонятной подробности в речи Рубала, министра иностранных дел Южного Йемена. Побелевшие глаза президента напоминали яйца в заливном. Раздраженный Фили, не умевший сосредоточиться дольше, чем на пять минут, раздавил десятую сигарету и прервал Холта:

– Господин секретарь, несмотря на все наше уважение, это не стоит и кучки дерьма.

У Холта лицо стало цвета перезрелого граната. Президент сделал Фили замечание, но довольно мягкое, предполагающее благодарность. Вероятно, он был согласен с оценкой речи госсекретаря.

В сентябре «Пост» опубликовала материал о главе исполнительного совета по внутренним делам при президенте Фреде Игле. Этот день стал черным для всех, кто советовал президенту назначить Игла на пост главы совета. В сущности, я был главным просителем, веря тогда – и теперь, – что история отношения нашей страны к краснокожим братьям представляет собой самую печальную страницу в летописи американского народа.

Пресса представила много подробностей этого дела, однако суть в том, что как региональный представитель в Бюро по работе с индейцами он продал земли (более того, территорию захоронений), исконно принадлежавшие сиу, южнодакотскому племени. Скандал был усугублен тем, что Игл происходил из племени шайенов, исторических врагов сиу.

Президент защищал Игла, хотя внутри у него все клокотало. Не один раз он отпускал ехидные замечания в мой адрес, например: «Как вам удается отыскивать такие таланты, Вадлоу?» Все это время шеф постоянно пребывал в стрессе в связи с расследованием и сенатскими слушаниями. Кое-как он одолевал трудности, но они не могли не сказаться на нем. Его можно было увидеть, например, нетрезвым, а то он вдруг принимался произносить сбивчивые речи, скажем, об использовании космического пространства.

Все, что мы могли сделать ради президента, это сократить совещания кабинета до одного в два месяца. Но он все равно шел на них, как на прием к дантисту.

Суть в том, что президент изменился за два года. Он стал менее терпимым. Его Великий Курс обернулся фикцией: конгресс не желал понимать инициатив главы правительства и оказывал им стихийное сопротивление; приветствовалось только ничегонеделанье. Каждый раз, когда президент выступал с каким-нибудь смелым проектом, на его пути появлялась сотня препятствий. А ему не хотелось «играть роль», ему хотелось что-нибудь делать. Все, кто когда-либо работал в правительстве, понимают разницу.

Думаю, этим объясняется его недолго прожившее предложение, последовавшее за визитом в Центр реабилитации наркоманов, о введении разрешения частным лицам топить или расстреливать любое судно или самолет, ввозящие наркотики в Соединенные Штаты Америки.

Такие разрешения не выдавались после войны 1812 года,[8] когда частные лица имели право пускать ко дну британские корабли. Генеральный прокурор Страцци, жесткий либерал, был явно потрясен идеей президента, хотя понимал, что никто никогда не даст «добро» на такую программу.