Ничего конкретного в задании Игнаца не было: восстановление старых связей, поиски ценной информации и так далее. Для страховки Калугина попросили написать отчет о его работе за все месяцы, начиная с 1 января 1943 года. (Документ хранится в архиве ПОРП.) Берлинский вояж кончился благополучно, Калугин вернулся в Варшаву, выполнял поручения разного рода (еще одна женщина всплывает: Марта). Затем — Люблинский округ, встреча с подполковником Иваном Бановым (Черный, тот самый, о существовании которого узнал Сталин из щифровки), командиром разведывательно-диверсионного отряда ГРУ. В конце июля 1944 года Калугин вновь в Варшаве, квартировал, как уже указано, на Познаньской, где и был арестован солдатами Армии Крайовой. На допросах признал себя власовцем, однако вдруг у него по соседству с красным носовым платком появилось подлинное удостоверение личности командира РККА, а не офицера Советской армии, как уверяют поляки. Калугин клялся, что удостоверение ему удалось сохранить в плену и в штабе Власова находясь, — еще одна версия!

История темная, лжи намешано предостаточно, документы врут, одинаково достоверным выглядит и арест Калугина патрулем АК с препровождением его в штаб округа, и самостоятельный, инициативный приход Калугина в штаб. В такой же неопределенности колеблется ответ на вопрос: так чья же все-таки рука двигала пешки в политических игрищах того времени? Уж не Черный ли послал Александрина в АК на разведку? Или заметавшийся Калугин решил услужать всем и всякому? В чем фарс и в чем трагедия? Не дьявольский ли это расчет советской разведки, пославшей Калугина на заклание, чтоб тот проторил дорожку истинному связнику, капитану Советской армии Ивану Колосу? Кто был автором шифровки? В ней, кстати, указывались пункты сброса оружия и продовольствия, известные только верхушке АК, которая считала Калугина своей собственностью и оттирала АЛ от связи с ним, сама же козырной картой выбрасывала фамилию капитана. Премьер Миколайчик все еще толкался в Москве, известия из Варшавы получал в английском посольстве, при очередной встрече со Сталиным вновь упомянул о Калугине, а через два дня уже Молотов в беседе с Гарриманом, послом США, заявил, что советское руководство до сих пор не может понять, кто такой Калугин.

А о нем верхушка АК отзывается уже так, будто тот выполняет некую миссию, что отрицалось, разумеется, Москвой, потому-то и ценен был Константин Андреевич Калугин для Москвы, и чем больше ею дезавуировался таинственный капитан Советской армии, тем больший вес приобретал он, и Сталин от «ВМН» скатился до традиционного червонца («десять лет за…»), что и было спустя некоторое время исполнено, что и стало элементом игр, которыми не устают забавляться сильные мира сего. Штаб Власова наполовину, если не больше, состоял из агентов ГРУ, и о Калугине могли давно уже доложить Сталину, но ужас всей варшавской трагедии в том и заключается, что не о мирных гражданах столицы думали вожди, а о послевоенном устройстве Европы.

Пока же Калугин всем был нужен. И все цеплялись за него в последней надежде спасти Варшаву. Немцы бросили на восставших все карательные соединения, власовцев тоже, и Армия Людова, все-таки до Калугина добравшаяся, вручила ему перо, и тот написал листовку, обращенную к бывшим сотоварищам, Калугин убеждал власовцев переходить на сторону восставших. Под листовкой стояла подпись: «Находящийся при польском командовании восставшего народа капитан РККА Калугин».

29-я гренадерская дивизия СС, из русских сплошь состоявшая, не дрогнула, листовкой, грубо говоря, подтерлась и продолжала усмирять взбунтовавшееся население с такими неевропейскими причудами, что даже чистопородные немецкие эсэсовцы были уязвлены и сконфуженно расформировали власовцев. (Никто из них и не думал перебегать к тем, кого вот-вот заграбастают в плен, если не расстреляют.) Калугину пришлось вторично взывать к благоразумию расшалившихся мародеров, просовет-ская газета «Армия Людова» тиснула его статью, которую постигла участь листовки.

Но листовка обрела значение пиаровской, как сейчас говорят, акции, Калугин вошел в историю восстания, фамилия его уже неотрываема от него; точнее выражаясь, он вляпался в историю; фальшивая банкнота то обменивалась на рубли, фунты, злотые и доллары, то признавалась поддельной. Без Калугина картина варшавского восстания была бы неполной. О нем впоследствии писали, им мистифицировали, Калугиным бахвалились, обычный военнопленный превратился в легенду, против чего активно выступал сам Калугин, в письмах на имя руководства АК открещиваясь от присвоенных ему функций связника Рокоссовского. Однако в тех же письмах он называет себя офицером «глубокой разведки» Генштаба. Последнее дало повод польской «двуйке» обвинить Калугина в шпионаже и разложении АК.

Много чего написано, много чего наговорено о человеке, само появление которого в Варшаве обросло легендами, версиями, фактами и сомнительными свидетельствами, чему способствовал сам Калугин, весьма туманно объяснявший причину своего приезда в Варшаву, еще более неопределенны первоисточники. Арестованный Калугин в дневнике штаба округа вдруг объявляется парашютистом, сброшенным для связи с большевистскими отрядами и для сотрудничества. Коморовский же в мемуарах отрицает факт ареста и пишет, что Калугин сам добивался встречи с руководством АК. Позднее в разных вариантах эта идея парашютиста да еще и радиста в придачу получит развитие. 5 августа происходит встреча Калугина с офицерами штаба 7-го округа. Итог встречи — та самая шифрограмма, которой потом размахивали, как знаменем, польские офицеры, восстание провалившие и обрекшие Варшаву на героическое и безнадежное сопротивление.

Что же произошло на этой встрече в штабе 7-го округа? Как уломали бывшего советского капитана-артиллериста, военнопленного, предавшего Родину, и власовца подписаться под шифровкой, адресованной одному из трех властителей земного шара? Он что — спятил?

Не спятил, не свихнулся. Тут уже психология, тут характер, здесь нечто в Калугине, проявившее себя именно в контактах с польскими офицерами из Армии Крайовой, преданной идеям Польши, вымышленной ими страны, мифической, но и настоящей, настрадавшейся от унижений и живучей потому, что всегда врагом такой Польши была Россия, проклинаемая из века в век. Культура и быт самого шляхетства не могли не создать особый, присущий только Польше офицерский корпус, касту преимущественно заносчивых и малограмотных людей, щеголявших атрибутами кастовости да именами знаменитых сородичей. Сентябрьское поражение 1939 года мало чему научило их, нетленным оставался дух кондового шляхетства, выраженный как-то одним генералом: «Мы Польшу отвоевали саблями и саблями ее защитим». Уже в эмиграции они под надзором французов меняли президентов, в какой-то мере они повинны в разгроме Франции, ибо для французов война с Гитлером была поначалу не защитою их собственного государства, а — из-за зловредной политики Польши — спасением чуждого галлам Гданьска. Изысканно-хамское поведение офицерства, его пренебрежение к силе как немецких, так и советских войск покоилось на польском воинском духе и твердом убеждении: Варшавская школа подхорунжих выше любой военной академии — что в Германии, что в СССР, а уж Центральная пехотная школа в Рембертове — истинная Академия Генерального штаба, лучшая в мире.

Шляхетская гордыня эта, дух кастового офицерства так стойки, что бесполезно укорять ими поляков, увещевать или доказывать цифрами и фактами изъяны их группового или общественного сознания. Гордыня и дух — это вера, а она тем крепче, чем внушительнее опровергающие веру доводы разума.

И когда Калугин соприкоснулся с офицерами АК, когда встретился с комендантом Варшавы Нуртом (он же полковник Хрусьцель, он же Монтер), то, пожалуй, ужаснулся. Перед ним были — враги! Он впервые ощутил себя изгоем, человеком без Родины. Да, попал в плен, вытерпел муки, но ведь сам статус военнопленного обязывал терпеть. Оказался в штабе Власова, но там-то — сотоварищи, друзья по несчастью. Общался с немецкими офицерами, никогда с ними на равных не бывая, — но ведь и с этим смириться можно, те все-таки — победители. Завязал подобие дружбы с членами польской компартии и офицерами Армии Людовой — ну, а как же иначе, братья по оружию, тянувшиеся причем к СССР. Об отряде Черного и говорить не стоит, все понятно, там — свои.