Когда старика притащили в камеру, он уже не сопротивлялся, только смотрел на стражников сощуренными подслеповатыми глазами. Неправильно так смотрел. Словно обиженный ребенок, который все исполнил, как было велено отцом, а тот вместо сахарного пряника взял да высек.

Стражники буквально на руках внесли тощее тело и швырнули пленника на пол. Он упал и моментально почувствовал во рту солоноватый привкус.

Где-то сзади, за пеленой вязкого тумана, провернулся в замочной скважине ключ. Один из стражников, тот, что держал пленника за правое плечо,

— толстый, с обгорелой, шелушащейся кожей на щеках, — шумно выдохнул:

— Послал же Бог сумасшедшего!

Второй промолчал — цеплял на пояс ключ. Через минуту оба удалились, громыхая подкованными каблуками сапожищ.

Старик к этому времени немного пришел в себя, подтянул под худое, изломанное тело руки и стал потихоньку подниматься. Туман перед глазами уже рассеялся — стал виден грязный, весь в рыжих клочьях соломы, пол, пучок этой самой соломы в дальнем углу, две спальных полки у противоположных стен, маленькое окошко наверху. С правой полки свешивалась чья-то нога, болтавшаяся в широкой латаной штанине, словно пестик в колоколе. Короткий сапог вальяжно опустил вниз краешек оторванной подошвы.

Старик поднялся и тут же сел, не удержавшись на ногах. …Били сильно. Но хуже всего, когда швыряли камнями… От одного лишь воспоминания он задохнулся и закашлялся, вздрагивая всем телом. Длинная, сбившаяся в клочья борода раскачивалась причудливым маятником.

Когда приступ миновал, к первой ноге на полке присоединилась вторая. Потом обе спрыгнули на пол и отошли вбок. Послышалось жестяное звяканье — и неожиданно близко перед лицом старика оказались две руки в подранных перчатках. Руки протягивали кружку.

Старик наклонился всем телом вперед, потянулся к поцарапанному краю губами; вода тонкой прохладной струйкой смочила рот, постепенно обретая все тот же солоноватый привкус.

Напившись, он благодарно кивнул, затем снова попытался встать. Обладатель рваных перчаток вернул кружку на прежнее место и поддержал старика за плечи. Вдвоем они добрались до соломы, кое-как сокамерник усадил старика на нее, прислонив к стене.

Потом опять забрался на полку и уже оттуда спросил ленивым тягучим голосом:

— За что посадили?

Этот, вполне резонный вопрос породил в старике целую бурю чувств. Он попытался подняться — это у него не получилось, и он снова рухнул на солому, яростно мотая головой и тихонько рыча, словно пойманный зверь, увидевший своих добытчиков.

— Ладно, ладно, — успокаивающе проговорил человек на полке. — Отдохни немного, потом расскажешь.

Он зевнул, ноги в дырявых сапогах скрылись из вида, и очень скоро с полки донесся храп.

Старик закрыл глаза и попытался успокоиться. В конце концов, не к лицу ему — ему! — вести себя, как какой-то простолюдин. Но он знал, что это слабое утешение, к тому же, весьма далекое от действительности. Потому что сейчас, после всего, он был именно простолюдином — и ничем больше. Ах да, еще самозванцем!

Перед глазами сами собою возникли грязные лица, перекошенные то ли от злобы, то ли от страха; в воздух взлетели камни, и криком хлестнуло по ушам: «Самозванец! Глядите-ка, великий Мерлин вернулся! Ну, зачаруй нас, преврати в мерзких жаб! Не можешь? Глядите, он не может! Камнями его, камнями, пускай знает, как хаять великое имя!»

И так было почти везде. Почти на всем пути к столице. И только здесь, в городе, за спиной внезапно выросли стражники, заломили руки: «В тюрьму его! В тюрьму!»

Он мог бы прикинуться нищим, но после того, первого раза, когда над ним смеялись, что-то щелкнуло внутри, ощутимо и громко, и он уже не был способен пересилить собственную гордость. Наверное, причиной этому был ядовитый крик в спину: «Если ты нищий, то и будь нищим, а не суйся в Мерлины! Иначе станешь, как и Мерлин, — мертвым!»…

Соленый привкус во рту не исчезал. Старик снова попытался подняться — на сей раз удалось. Держась за стену, он подошел к пустующей полке, на которую владелец порванных перчаток поставил кружку. Как, в общем-то, и надеялся старик, там, кроме кружки, лежал еще глиноподобный кусок хлеба. Он протянул руку, впился пальцами в мякоть и выдрал немного.

На вкус это напоминало мох. Да, ему приходилось пробовать и мох. И многое другое тоже. Но нужно же было как-то дойти до столицы! Нужно ль было?..

Старик проглотил вязкий кусок, норовивший застрять в горле, и вернулся на клок соломы. Задумался.

Толпа… Та же самая толпа — было время — глядела на него с восхищением и страхом. Был ли день пасмурным или ясным, стоило ему появиться — рядом ли с Артуром или самому, — толпа вздыхала единым человеком, вздрагивала и всеми своими глазами впивалась в него — великого чародея Мерлина. Было время: развевались по ветру цветастые знамена, блестели и бряцали доспехами рыцари, Артур вынимал из ножен Эскалибур и возносил к небу. И начинал говорить, но толпа — о, этот коварный матерый зверь по имени Толпа! — она смотрела на него, Мерлина, а не на своего короля. И даже у Круглого Стола — разумеется, чародей сидел отдельно — даже тогда, при вынесении каких-то решений нет-нет да косились на него: как Мерлин относиться к происходящему. А потом приходил Артур и советовался — не всегда, с каждым годом все реже и реже, но приходил. Он мог потом поступать совсем по-другому, но выслушивал чародея внимательно, молчал и лишь изредка задавал вопросы. Было время…

Но все меняется. Только толпа остается одним и тем же — хищным существом, готовым тебя сожрать, стоит лишь проявить слабость.

Он проявил. Вернее, слабость сама проявилась, как вылазит из разорванного кожуха клок ваты. Потому что, как выяснилось, силы у него больше не было. Он вернулся в мир беспомощным, так что, в какой-то мере, правы были те, кто считал его просто зарвавшимся стариком-попрошайкой.

Впрочем, отчасти он сам виноват в случившемся. В последние годы перед тем, как оказаться в Холме, он очень переживал за свою магическую силу и не придумал ничего лучшего, чем вложить почти всю ее в единую вещь, в своеобразное хранилище, которым никто не мог бы воспользоваться — никто, кроме него. А потом он оказался в Холме, а амулет — снаружи… Эх, найти бы его сейчас, найти бы!.. и все тотчас встанет на свои места. Он снова будет у трона Короля, кто б им сейчас ни был, он снова будет незримо вести по жизни правителя, получая все необходимое для собственной жизни. Он…

Старик не заметил, как заснул, а проснувшись, обнаружил, что в камере уже темно. Впрочем, это не мешало ему — наоборот. С некоторых пор яркий свет раздражал глаза, они непрестанно слезились. А тьма успокаивала. Ночь — время колдовства, время силы, которая большинству недоступна.

/С некоторых пор — тебе тоже/.

— Ага, — произнес знакомый тягучий голос. — С добрым утром, вернее, с доброй ночью. Отдохнул?

Старик кивнул, потом подумал, что сокамерник может не увидеть:

— Да.

— Вот и хорошо, — сказал обладатель драных перчаток. — А то я уже умираю от любопытства. Так чем же ты не угодил местным властям?

Старик поднялся с соломы, пятерней прошелся по волосам, скривился, когда палец застрял в спутанной пряди. Сокамерник терпеливо ждал.

— Они считают меня самозванцем, — признался старик.

— Н-да? И за кого же ты изволишь себя выдавать?

— Я ни за кого себя не выдаю! — огрызнулся старик. — Я и есть — он.

— Кто «он»? — зевнул сокамерник.

— Мерлин.

— Великий и ужасный? — обладатель рваных перчаток рассмеялся лающим смехом.

Потом покачал головой и вздохнул:

— А чего ж ты здесь очутился, если Мерлин? Надо было их всех — в жаб! Ну-ка! — человек спрыгнул с полки и зажег неведомо откуда добытый огарок свечи. Огниво спрятал в карман, а огарок в низеньком подсвечнике с широкой ручкой и толстым слоем оплывшего воска сунул чуть ли не под нос старику. Тот поморщился и рукой оттолкнул подсвечник.