Вообще, если есть на свете «великая калмыцкая мечта» (а почему бы ей не быть, чем «наши» хуже американцев?), то она сконцентрирована здесь – среди этих «реализованных вживе амбиций», под памятником их бессмертному литературному вдохновителю Остапу Бендеру. Кстати, последнего, хоть он и был сыном турецкоподданного, калмыки уверенно считают своим. В самом деле, ведь этот герой, во-первых, вечно странствовал, во-вторых, непосредственно разработал план Нью-Васюков, в-третьих… В жилах многих знаменитых людей текла калмыцкая кровь. В ленинских, например, и, кажется, даже в пушкинских. Почему герою «Двенадцати стульев» не присоединиться к ним?

А если серьезно, темперамент Остапа Ибрагимовича действительно вполне созвучен вышеуказанной «калмыцкой мечте». На здешних равнинах живет необыкновенно жизнестойкий и «боевой» народ. Бешеное стремление к победе, к успеху, даже странное для буддистского этноса, – ему очень свойственно. Кроме того, он горд иногда непомерно – «нас мало, и нас все должны знать!» Отсюда, кстати, никогда не терявший силы культ высшего образования. «Друг степей калмык», пожалуй, не совсем тот (или уже не тот?) архаический пастух-философ, каким он виделся «солнцу русской поэзии». Иное дело, что, не отказываясь от амбиций, мои соотечественники изо всех россиян по-прежнему живут самым «заповедным» патриархальным образом. Кто желает пройти, хотя бы бегло, по жизненной дороге калмыка, тот должен отправиться в степь и «прочесать» ее. Что и сделала экспедиция «Вокруг света»…

– «Наран» значит «светлый». Или даже «солнце»… Но тут нет ничего особенного. Так часто называют тех, кто родился в воскресенье. А вообще у меня, как у всех «нормальных» калмыков, есть и второе имя – Слава. Чтобы два бога смотрели, чтобы шульмусов обмануть… Кто такие шульмусы? Злые духи.

Степняки вообще не «по эпохе» суеверны. Даже удивительно, почему это «рулевой» нашего маленького экипажа Наран с такой легкостью привел в разговоре свое «запасное», «магическое» имя. Обычно все, даже люди образованные, боятся, как бы не услышал кто-нибудь из пресловутых шульмусов. Но мы с фотографом, очевидно, внушили водителю доверие: пробуравив нас глазами в полном молчании, он стал вполне разговорчив, и наша экспедиционная «шнива» вполне подошла для «светской гостиной».

Не слышала такого сокращения в других местах, но на моей малой родине так зовут новомодный автомобиль «Шевроле-Нива». Она вообще была нашим всем – домом, караваном и даже «дипломатическим представительством»: куда ни приводила нас дорога, местные жители всегда издали узнавали вокругсветовскую «антилопу-гну» и выносили навстречу хлеб-соль. Через сутки нашего пребывания на калмыцкой территории я вполне убедилась: сарафанное радио в традиционном обществе – надежнее всякого Интернета. От Элисты до самых до окраин каждый ребенок знал, что приехали «высокие гости». И встречали соответственно. Даже флаг журнала, против всяких правил, мы не вернули в редакцию. Его пришлось подарить одному из сельских музеев – директор смотрела на бордовое полотнище с таким вожделением, что никто не посмел ее разочаровать.

Подпрыгивая на ухабах, джип быстро удалялся от накатанной колеи в глубь степного пространства – навстречу вступившей в свои права весне. В открытое настежь окно вместе с «сухим» ветром врывался запах молодой полыни. Цвета тоже были весенними – любые оттенки зеленого на каждом квадратном метре травы, которая лоснилась и блестела на солнце, а сверху вся эта здоровая природная красота покрывалась куполом радикально синего неба.

– Ну вот, видите, это оно – Одинокое! Я же говорил, правильно едем. – Наран ткнул пальцем в горизонт.

Посреди плоской и шершавой, как стиральная доска, равнины торчал один-единственный «столб», поросший листьями. Сквозь негустую древесную крону просвечивали желтые лучи, а к ним между ветвей, пытаясь как можно выше привязать какую-то яркую ленточку, тянулась долговязая юношеская фигура (небольшая группа подобных же фигур расположилась поодаль на траве). Вообще, ствол и ветви Одинокого и так уже едва проглядывали из-под тысяч расписных «бинтов». Трепеща на ветру, они невнятно шелестели, словно бы повторяя слова начертанных на них молитв и пожеланий. «Только бы сбылось…»

«Похоже на центр Вселенной», – подумала я, смутно припоминая подобную картинку из энциклопедии «Мифы народов мира», которую листала в детстве.

В это время к нашей «компании» присоединились еще двое – монахи в своих неизменных полыхающе-красных одеждах. Они любезно поздоровались, но, естественно, ни в какие беседы не вступали, пока не исполнили несложный на вид буддистский ритуал. Вокруг Одинокого необходимо обойти в сосредоточенном безмолвии несколько раз (сколько именно – зависит от специфики и цели обряда). Мысленно приобщиться к святому месту и обменяться с ним энергетическим импульсом. Потом уже можно и разговаривать:

– Сто пятьдесят лет назад этот тополь посадил Кургаш Бакши, известный калмыцкий лама… Собственно, посадил он много деревьев, сам черенки из Тибета вез. А прижилось, как видите, только одно, – монах изъяснялся по-русски чисто, но с легким и каким-то непривычным гортанным акцентом, который, впрочем, очень «подходил» к степному эху. – Этот Бакши учился в Тибете и, говорят, не напрасно. Стал врачевателем. Большой дар у него открылся.

Я слушала и думала: что за последнее время изменилось в Калмыкии? В укладе жизни, наверное, не так много. Разве что за последние 10—15 лет совсем другим стал «эталон» красоты. Раньше красивой считалась женщина, сбоку тонкая, плоская, как ладонь, и с кривоватыми ногами (значит, хорошая наездница). А теперь глобальная смена эпох, похоже, повлияла даже на генотип нации: откуда ни возьмись, появился вполне европейский тип внешности. Выросло поколение высоких, длинноногих, стройных, неотразимых барышень – притом, что, конечно, экзотическая «изюминка» в них сохранилась… Вероятно, дело тут в питании: калмыки стали есть больше фруктов, овощей, и вообще, их рацион сблизился с общероссийским. Ну и, конечно, стандарты мировой моды – куда от них денешься?

Вознамерившись поделиться лирическими мыслями со вторым из присутствовавших монахов – все же мужчина и должен смотреть на такие вещи более трезво, – я вдруг с изумлением поняла, что это, собственно, не монах, а монахиня. Девушка, хотя и не вполне соответствующая новому стереотипу красоты. Очень юная, с кротким взглядом черных глаз. Круглая голова острижена ежиком, как у всех ушедших от мира буддистов:

– Что делать?.. А раньше коса была дли-и-инная, ниже пояса. Жалко было отрезать, – молвила хрупкая барышня так тихо, что пришлось напрягать слух.

– Вообще, у калмыков не принято отдавать дочерей в монастыри. – Тут же вмешался ее старший товарищ. – Собственно, и монастырей-то кочевники никогда не строили. Представляете, за все время после 1917 года у нас были только три монахини. Одна из них – наша Тензин Дюнзанг.

Тензин, в миру Оля, живет с мамой, но каждый день ни свет ни заря выскальзывает из дому – на духовное служение.

На вопросы не отвечает вовсе, а только все ниже опускает светящиеся «пуговки» глаз, тихо смеется и молчит. Это похоже на буддистов – они высказываются лаконично и только, когда хотят. Иногда ждешь от них необходимого, казалось бы, слова, и – тишина. А иногда они начинают говорить на «ровном месте». Но в любом случае, остается ощущение «недосказанности», загадки.

Скажем, пока я пыталась разговорить Олю-Тензин, фотокорреспондент журнала все сетовал на сапфировые тучи, пришедшие невесть откуда и лишившие его возможности «прицелиться» к пейзажу. Монах же, Олин «напарник», стоял в это время в сторонке и как-то странно двигал кистями рук – мне не было видно, как именно. И вдруг чудесным образом снова появилось солнце. Вот и гадай, почему так все совпало, кого «послушалось» солнце – громко стенавшего фотографа или совершавшего загадочные пассы «божьего человека». Фотокор уверенно приписал успех последнему.