— Верно, в это время вы и познакомились с Фишером?

Браун вздрогнул и мрачно уставился на Федосьева. Язычок пламени лизал копотью стекло. Федосьев прикрутил фитиль. Стало темнее.

— Вы, однако, человек сумасшедший, — сказал Браун.

— Александр Михайлович, какие уж теперь секреты? Может, через час и вас, и меня убьют, независимо от наших достоинств и недостатков, заслуг и преступлений. Скажите, ради Бога, правду: мне не хотелось бы умереть, так ее и не выяснив.

— Какую правду?

— Скажите, ради Бога: вы убили Фишера?

Браун смотрел на него, медленно, с сокрушением, кивая головой.

— Лечитесь, — сказал он. — Это навязчивая идея!

— Нет, в самом деле: вы убили Фишера, Александр Михайлович?

— Да бросьте вы, полноте! — вскрикнул Браун. — Как вам не стыдно!

— Значит, не убивали? — протянул Федосьев, глядя на Брауна. Он наклонился и провел пальцем по столу, на который медленно оседала копоть.

— Успела накоптить лампа… Как это мы не заметили?

— Не заметили.

Они помолчали.

— В свое время вы мне довольно подробно разъяснили вашу гипотезу о Пизарро. Выходило довольно складно. Пизарро так Пизарро. Но тогда вы предполагали, что я работаю на большевиков. Кажется, с тех пор вы имели возможность убедиться в том, что эта ваша гипотеза была не совсем удачной. Как же вам не стыдно? Что, собственно, вы предполагаете?

Федосьев слегка развел руками.

— Я и сам теряюсь в догадках. Конечно, я очень преувеличивал и вашу связь с революцией, и вашу связь с Каровой. Но все-таки… Может, что-нибудь литературное? Какой-нибудь Диоген Лаэртский, с равноценными ощущеньями? Или вообще поиски новых ощущений? Или, быть может, желание проявить торжество своей воли над другими? Вы мне как-то говорили об этой поразившей вас мысли Гегеля. Хоть вы, собственно, и не из тех людей, которые живут по книжкам.

— Господи, какая ерунда! — сказал Браун. — Право, и отвечать стыдно.

— А вы преодолейте стыд.

Федосьев встал, подошел к окну и отодвинул штору. За окном было черно. Раздражающе-медленно падали капли дождя.

— Дождь не прекращается, — сказал он, вернувшись на место.

— Уж если так, — спросил Браун, — то объясните мне вы, откуда, собственно, возникла у вас эта навязчивая идея?

— Возникла в результате строго логического хода мысли.

— Если не секрет, какого? Ну, хоть отправная точка? Да, собственно, почему вы вообще интересовались Фишером?

— Как почему? Должен вам сказать, что половина России была у меня под наблюдением. Я к своему делу относился любовно, как заботливый хозяин. Ночами не спал…

— Все думали в бессонные ночи, за кем бы еще установить слежку?

— Именно. А для наблюдения за Фишером я имел причины. Самые разные причины, начиная с его взглядов.

— Какие же у него были взгляды! Просто был циник, как большинство разбогатевших людей.

— Цинизм, Александр Михайлович, понятие довольно неопределенное: очень много оттенков. Фишер был циник с революционным уклоном. Быть может, он считал а priori мошенником всякого человека, однако к революционерам, я думаю, он относился особо: тоже мошенники, конечно, но по-иному, по-новому. Поверьте мне, все наши революционные меценаты были именно таковы. Человек он был, вдобавок, широкий, щедрый, шальной. Он легко мог отвалить на революцию несколько сот тысяч, а то и больше. Добавьте к этому немецкую фамилию, роль, которую он играл. Добавьте и главное: дочь у него большевичка… Одним словом, я приставил к нему секретного сотрудника.

— Кого?

— Это все равно, кого, — улыбаясь, ответил Федосьев.

— Да ведь дело прошлое.

— Ничего не значит: мы секретных сотрудников не называем.

— А вот Спарафучиле назвали.

— Он не секретный.

— Уж не Загряцкого ли вы приставили к Фишеру?

— Загряцкого? — с удивлением протянул Федосьев. — Того, что обвинялся в убийстве?.. С чего вы это взяли?

— Были о нем какие-то темные слухи незадолго до революции. Потом он, кажется, исчез.

— Чего только люди не говорят! — сказал Федосьев со вздохом. — Нет, разумеется, Загряцкий тут ни при чем… Поселил я в «Паласе» филера, который следил за каждым шагом Фишера. И вот, из донесений я узнал о вашем знакомстве с ним… Вами, как вы знаете, я интересовался давно. Выходило довольно занимательно: с дочерью дружен, с отцом тоже дружен. Странная, казалось бы, дружба? Уж вы не сердитесь, Александр Михайлович, сами говорите, дело прошлое…

— Одним словом, вы установили наблюдение и за мной?

— Так точно.

— Что же оно выяснило?

— Выяснило, что вы бывали на той квартире.

Снова наступило молчание.

— Дальше?

— Становилось все занятнее. Знаменитый ученый и этакая квартира! Выяснилось также, что у вас есть от нее свой ключ. Вдруг разрывается бомба: Фишер отравлен на этой самой квартире! Согласитесь, Александр Михайлович, что и менее подозрительный человек, чем я, мог тогда вами заинтересоваться чрезвычайно. В разносторонних способностях революционеров я никогда не сомневался… Извините меня еще раз, вашу комнату осмотрели, — будьте спокойны, совершенно незаметно, техника у нас, слава Богу, была недурная. Ничего предосудительного найдено не было. Разве только одно странное обстоятельство: того ключа не нашли, — сказал Федосьев, с любопытством глядя на Брауна. — Прежде лежал в среднем ящике стола, а, помнится, дня через два после дела его уже не нашли. Так и не знаю, куда делся ключ? — добавил он полувопросительно. — Должен сказать, больше с той поры я ничего добиться не мог. Ничего решительно, хоть за вами следил до самой своей отставки. Сделал было еще одно изыскание, но оно дало отрицательные результаты.

— Какое изыскание?

— Дактилоскопическое, не стоит рассказывать.

— Милые нравы! — сказал, пожимая плечами, Браун.

— Чьи нравы? Ах, полицейские нравы? — с улыбкой спросил Федосьев.

— Все это вы делали с ведома следователя?

Федосьев засмеялся.

— С ведома Яценко? О нет, я ему ничего не говорил. Почтенный Николай Петрович и по сей день обо всем этом не имеет ни малейшего представления. Но надо сознаться, и я выяснил не больше, чем он. Так с тех пор и стою дурак дураком перед этой загадкой: вы или не вы? Вскоре после того меня уволили, дело давно потеряло практическое значение, но интерес к загадке у меня остался: вы или не вы?

Браун смотрел на него, качая головой.

— Вот какие у нас были реалисты и практики! — сказал он. — В этой фантастической стране главой полиции мог быть маньяк!.. Значит, я отравил Фишера для того, чтобы его миллионы достались товарищу Каровой? Которая, через час, быть может, нас с вами расстреляет?

Федосьев вынул часы.

— Пять минут четвертого. Очень может быть, что через час нас убьют. Не расстреляют: я живым не дамся, и вы, верно, тоже… Да, да, я именно это предполагал. Теперь это кажется нелепостью, — по крайней мере отчасти, — но, согласитесь, тогда дело представлялось в другом виде: теперь все вверх дном. Может быть, тогда вы и рады были бы дать полезное революционное назначение наследству Фишера? Так ли уж это было немыслимо? Теперь все вверх дном, — повторил Федосьев. — Заметьте, что и это фантастическое наследство оказалось как бы мифом, каким-то черным символом: ведь миллионы Фишера растаяли под секвестром. И деньги его, и акции, и что там еще, все теперь совершенно обесценилось, конфисковано, национализировано, все пропало, все досталось им… Очень странная история, — сказал он, помолчав. — Все мы на них работали: боролись, мучились, уничтожали друг друга — с тем, чтобы все досталось им… Ну, да это философия… Так не вы? Значит, не вы?.. Кто же убил Фишера? — спросил Федосьев и вдруг вспомнил, что об этом когда-то его растерянно спрашивал Яценко.

— Мое мнение вам известно.

— Известно? Мне? Ах, тот ваш рассказ: умер от злоупотребления возбуждающими средствами. Да, вы мне это тогда говорили в «Паласе».

— Мы тогда обменялись гипотезами. И в сущности, мы оба были почти правы, — сказал медленно Браун.