В 1923 году отец Гамаля переезжает в маленькое селение Хататба, в 36 километрах к северо-востоку от Каира. Сейчас, в результате освоения новых земель в провинции Ат-Тахрир, Хататба превратилась в небольшой город. В двадцатые годы это была глухая деревушка на границе пустыни и дельты Нила. В школе, построенной для детей железнодорожных служащих Хататбы, заставляли прежде всего зубрить коран, причем начинали с конца, где суры[4] короче. Не такое образование хотел дать Абдель Насер своему сыну…

Через год дядя Гамаля — Халиль, получивший образование с помощью Абдель Насера, поселился в Каире. Теперь настал черед Халиля оказать услугу старшему брату. Жарким сентябрьском вечером 1925 года брат Абдель Насера ходил взад-вперед по платформе Каирского вокзала, поджидая поезд. Приезда маленького племянника он ждал так, словно это был его собственный сын. Лучшие годы своей юности Халиль просидел в тюрьме за участие в революции 1919 года, семьей обзавестись не сумел, детей у него не было. Правда, он воспитывал сына своего товарища, погибшего на баррикадах. Теперь Гамалю предстояло жить у дяди вместе с его приемным сыном Махмудом.

Гамаль, которому не исполнилось и восьми лет, один ехал в поезде из Хататбы в Каир…

Выйдя из здания вокзала, дядя и племянник сели и гондур (так называются черные брички, в которых ездили небогатые египтяне).

Дядя Халиль жил в центре старого Каира. Они ехали с вокзала по пыльной дороге, мимо полуразрушенной крепостной стены. Дядя с увлечением рассказывал племяннику о Салахеддине, который, свергнув ненавистных правителей Египта, не присвоил себе принадлежавших им богатств, а отдал их на оборону города от крестоносцев. Халиль хорошо знал историю. Но племянника уже тогда поразило, что дядя перекинул мост от тех давних лет к современности.

— Настанет время, когда богатства египетских королей тоже будут принадлежать народу, — сказал он.

Дядя хотел, чтобы Гамаль после дороги хорошо поужинал и отдохнул. Их ждал великолепный кавари — горячий холодец, но Гамаль согласился есть только после того, как Халиль пообещал, что возьмет его вечером с собой на прогулку.

Через два дня Гамаль уже начал ходить в школу «Наххасин», расположенную на улице с тем же названием. Там работали мастера, изготовлявшие из золота, серебра и меди удивительные вещи, жили золотошвеи и плотники, лудильщики и кузнецы; в пыльных узких переулках сверкали витрины ювелирных лавок; шпагоглотатели, заклинатели змей, всевозможные фокусники и маги демонстрировали свое искусство. В дни народных праздников на площади перед мечетью Хуссейна танцевали дервиши.

Несколько часов в день, когда работал дядя, Гамаль был предоставлен самому себе. Вместе с Махмудом они гуляли по улицам, обедали в дешевой закусочной, подолгу прислушиваясь к беседам стариков.

Однажды мальчики видели, как английская военная машина на полном ходу вынырнула из-за угла и понеслась по шумной, многолюдной улице. Прохожие в панике шарахались в стороны. Когда машина промчалась мимо них, на мостовой они заметили лежавшую в крови девочку. Мальчики со всех ног кинулись домой к дяде Халилю. Он молча выслушал их, а потом задумчиво сказал:

— Так будет до тех пор, пока у нас не появится человек, который прогонит англичан и наведет порядок.

В тот вечер дядя Халиль рассказал мальчикам о том, каким был отец Махмуда, как они вместе участвовали в демонстрациях, как он упал, сраженный английской пулей.

Глаза ребят горели. Потом, засыпая, они грезили, воображая себя всадниками Салахеддпна, въезжающими в ворота Каира после победы… Народ ликует… Англичан больше нет в стране… Учитель радостно поздравляет их в школе и… ставит в дневник отличную оценку.

Нравы в школе, где учились дети, были жестокими. Учителя били детей. Школьники устраивали между собой потасовки, для прекращения которых приходилось иногда прибегать к помощи полиции. Гамаль же был малообщительным, замкнутым мальчиком. Вероятно, ему приходилось тяжелее других, ведь он был чужаком. К сожалению, никто из людей, знавших Гамаля, не оставил нам воспоминаний, относящихся к этому периоду.

Некоторые же западные биографы изображают Гамаля ребенком с подавленной психикой, склонным к ипохондрии, демонстрируя тем самым свое враждебное отношение к лидеру арабского национально-освободительного движения. К примеру, они пытаются объяснить те прогрессивные реформы, которые Насер провел в стране, и ту роль, которую он сыграл в революции, чем-то вроде мщения людям за тяжелое детство. Необъективность подобных рассуждений очевидна, поэтому вернемся к старому Каиру, где в узких переулках ежедневно можно увидеть Гамаля.

Здесь он впервые познал жизнь большого города. Помимо школы, Гамаль занимался также арабским языком и арифметикой со старым другом своего отца — Мухаммедом Гамаа. Они познакомились еще в Александрии.

«В ту пору, — вспоминает Гамаа, — у меня не было даже крыши над головой. Абдель Насер пригласил меня к себе. Я жил в его доме целый месяц на правах члена семьи. Потом приехала моя жена, которая полюбила семью Абдель Насера. Это были люди, с которыми нас связывала дружба. У меня была аль-азхаровская закваска,[5] поэтому Абдель Насер хотел, чтобы я преподавал его сыну арабский язык и арифметику. Гамаль не был похож ни на кого из других детей. Однажды мы были в гостях у одного чиновника министерства просвещения, и он предложил 20 пиастров в награду тому мальчику, который правильно ответит на его вопрос.

— Предположим, мы потеряли дорогу в пустыне, — сказал он. — Направление можно узнать по компасу. По за каждое из четырех направлений надо заплатить по 20 пиастров. Сколько же пиастров надо заплатить, чтобы узнать все четыре части света?

— Восемьдесят пиастров, — закричали дети.

— Всего двадцать пиастров, — сказал Гамаль.

— Почему? — спросили его.

— Потому что, если я узнаю одно направление, остальные я определю бесплатно, — ответил он».

Часто старшие заставали Гамаля одного в задумчивой позе. Случалось, он забывал об обеде и об уроках. Иногда Гамаль ставил взрослых в тупик своими вопросами.

— Мы не пасем овец, а едим мясо, почему же пастухи едят «фуль»?[6] — спросил однажды он своего отца.

Абдель Насер смог только сказать, пожав плечами, что «так уж устроен мир». Но восьмилетнего мальчика не удовлетворил такой ответ. Он продолжал наседать на отца с вопросами. Отец не одернул сына. Ведь в семьях «саиди» с детьми принято обращаться как со взрослыми.

Обычно во время каникул и в праздники мальчик уезжал домой, в Хататбу. Он очень любил свою мать. Она часто писала ему письма, зная его замкнутость. Гамаль всегда старался во всем угодить матери. Внезапно с апреля 1926 года она перестала писать. Затем Гамаль получил письмо от отца. Он сообщал, что мать была загружена домашней работой, что у Гамаля теперь появилось два младших брата Изз эль-Араб и Лесси. «Кроме того, — писал отец, — твоя мама отправилась в Александрию навестить своих родных».

Только приехав на летние каникулы в Хататбу, Гамаль узнал, что его мать умерла в Александрии, куда она поехала лечиться, тяжело заболев после родов.

Сам Гамаль Абдель Насер скажет потом в одном из своих интервью, что смерть матери явилась «жестоким ударом, который наложил на меня неизгладимый отпечаток».

Гамаль попросил отца отпустить его в гости к родителям матери в Александрию. Мальчик помнил, что она всегда была счастлива в их доме.

Абдель Насер с радостью согласился. Он думал, что поездка успокоит сына.

Особняк деда в Александрии относился к той категории домов, которая и по сей день характеризуется французским словом «респектэ». Он содержался в чистоте и порядке, за который отвечал штат слуг. Дед приехал на вокзал за внуком на собственной автомашине. Еще год назад, когда Гамаль гостил в Александрии с матерью, ему так нравилось жить в этом доме, играть с двоюродными сестрами. Но на этот раз мальчику здесь показалось необыкновенно скучно. В Каире он был свободен. Здесь же бабушка следовала за ним по пятам. Он хотел есть — его заставляли есть сверх нормы. Ему хотелось погулять — бабушка везла его в центр города и сажала за столик в скучном кафе. Он задавал вопросы — на них никто не мог ответить. Ему нравилось ходить в порт, смотреть, как разгружают пароходы, а его одетые в белые кружевные платьица кузины примерно того же возраста, что и он, считали — там толчея и грязь.