Ни слова не говоря, хозяйка сдернула цепочку, бросила ее в лицо индейцу и решительно двинулась к кровати.

— Черт сидит в этой бабе! — пробормотал хозяин, опасаясь излишней горячности своей жены.

Наступила напряженная тишина.

— Краснокожий воин, — произнес, наконец, незваный гость, — будет бобрами платить за молоко для своей маленькой дочки. Но то, что было им найдено, должно быть ему возвращено. И чтобы дверь была открыта, когда он придет за ребенком.

— Да уж, прямее не скажешь, — сказал хозяин. — Конечно, я не разорюсь и как-нибудь прокормлю ребенка, хотя у меня и своих предостаточно. Но ведь должны же объявиться родители? Или, допустим, о младенце узнает его белый отец? Что тогда?

Индеец выдержал паузу и размеренно отчеканил:

— Мать не придет никогда. Ночь темна, буря не стихает, утром не найти следов краснокожих воинов. До вигвама отца далеко. Если он услышит о ребенке, значит, ему нашептал о нем мой бледнолицый брат. И если отец возьмет это дитя, то краснокожий воин снимет скальп с голов детей моего бледнолицего брата.

— Тогда забирай его назад, я не хочу ввязываться в эту историю, решительно возразил хозяин.

Индеец выхватил из-за пояса нож и выразительно посмотрел в сторону полога, в недрах которого исчез младенец.

— Мы постараемся, чтобы никто о нем не узнал, — заголосила женщина.

Индеец убрал нож с тем же спокойствием, с каким его обнажил.

— У краснокожих пересохли глотки, — сказал он.

Из-под полога донеслось бормотание с горячим пожеланием, чтобы каждая капля крови обернулась для кровожадного пса ядом.

Хозяин же, не слишком ободренный мрачным пожеланием супруги, ловко орудовал у стойки, дабы исполнить волю своих гостей. Вождь одним глотком осушил полстакана виски, после чего стали угощаться и его спутники.

Когда было опорожнено с полдюжины бутылок, вождь поднялся, откинул полог кровати и надел ребенку на шею коралловое ожерелье, которое он извлек из своего вампума.

— Мускоги[3] еще повидаются со своей дочкой, — сказал индеец, не сводя глаз с девочки, одетой в новую фланелевую рубашонку; она безмятежно прильнула к груди кормилицы.

Вождь напоследок еще раз пристально посмотрел на обеих, в полном молчании двинулся к двери и вместе со своими воинами исчез в темноте ночи.

— Буря миновала… — хозяин ухитрился разглядеть, как индейцы, крадучись, спустились к берегу Кусы и сели в свои березовые каноэ.

— Скажи, ради бога, кто этот краснокожий дьявол? — перебила его жена.

— Помалкивай, дуреха, пока язык при тебе, а краснокожие за Кусой.

С этими словами он запер дверь и приблизился к кровати, где его жена кормила грудью чужое дитя.

— Бедная крошка, — сказал он, — если б ты могла, то поведала нам такое, от чего волосы встают дыбом. Краснокожие черти охотились за скальпами, это и слепому ясно. Только вот, где они были? Если маленько пощипали испанцев, я убиваться не буду, а если… — он повалился на постель, не договорив, но прежде чем его сморил сон, прошло не менее часа. События этой ночи, по-видимому, надолго лишили его покоя.

Капитан Джон Коупленд — так звали хозяина двора — был из числа скупщиков пушнины, которые вот уже два года как обосновались в земле криков. Скупщики находились под патронатом центрального правительства и защитой местных властей, представляемой так называемыми агентами ближайшего гарнизона. Коупленд переселился сюда из восточной Джорджии. На новом месте семья его стала больше на двух отпрысков, а состояние увеличилось раз в двадцать. Ему, мужчине, еще не достигшему сорока лет, удалось обрести то, что в простонародье именуется достатком. И хотя все его помыслы были направлены на выгодную куплю-продажу шкур, добываемых индейцами, Джон Коупленд не был лишен смутного, почти инстинктивного, но тем более непосредственного и сильного чувства долга, которое вполне могло подвинуть его на жертву шкурных интересов, если бы на карту было поставлено благополучие его страны или рассеянных по лесам сограждан. Взаимоотношения поселенцев с их дикими соседями всегда были напряженными, хотя с годами крики как будто научились ладить с жителями штата Джорджия. Краснокожие не только оказывали всяческие почести эмиссарам центрального правительства и тем самым признавали Большого белого отца, как называли они президента Соединенных Штатов, но даже выказывали готовность принять те новшества, которые предлагали американцы для воспитания гражданской и моральной культуры индейцев. Однако, несмотря на эти добрые знаки было немало трений, которые не могли не стать семенами будущей или уже назревающей распри, — они не укрывались от острого взгляда нашего капитана.

Всевозможные мирные договоры, навязанные индейцам, мало-помалу оставили их без лучшей части исконных владений. А владения эти некогда простирались едва ли не на всю Джорджию и Флориду, равно как и на нынешние Алабаму и Миссисипи. Свою уступку крики восприняли довольно спокойно, хотя нисколько не заблуждались насчет грабительских намерений белых. Они тешились надеждой на мирную и свободную от опеки цивилизаторов жизнь хотя бы в тех пределах, на которые согласились. Какое-то время, особенно в годы войны за независимость и еще десятилетие спустя, их действительно не трогали. Жители Джорджии, будучи не в силах отражать внешнего врага и одновременно возделывать собственные поля, благоразумно рассудили индейцев покуда не тревожить. Но восемнадцать лет, протекшие со времени окончания войны, постепенно залечили глубокие раны, нанесенные этому штату. У населения, возросшего чуть ли не вдвое, соответственно разыгрался аппетит, возбуждаемый благодатными землями. Предприимчивая молодежь с жадной тоской взирала на долины, бугрившиеся ореховыми и кленовыми рощами, на великолепие зеленых просторов, среди которых несли свои воды Куса и Окони.

Долго наслаждаться покоем суждено не было. На земле индейцев все чаще стали появляться поселенцы с повозками и табунами, с женами и детьми, скотиной и скарбом. Они подыскивали себе лучшие земли, даже не вспоминая о правовых обязательствах и соглашениях. За несколько месяцев до описанного нами ночного происшествия как раз и произошла стычка, вызванная бесправием коренного населения. Индейцы попытались защитить свои владения на берегах Окони. И хотя конфликт при посредстве центральной администрации был улажен, в сердце краснокожего племени осталось ядовитое жало.

Тот самый вождь криков, который поддался уговорам и уступил прекрасный уголок земли, был смешанных кровей, — он был сыном белой американки. Уже одно это обстоятельство могло лишить его доверия индейцев. Но произошло наихудшее: у самого сильного племени во главе с потомком древних мико, или королей окони[4], договор отнимал землю и родину. Этот мико снискал славу заклятейшего врага бледнолицых. Твердость и непримиримость его вошли в поговорку. Шла молва о его безграничном влиянии на соплеменников и решающем голосе на совете племен. Теперь все опасались за еще не отобранные земли.

Капитану, изучившему характер народа, среди которого он жил, было отчего призадуматься. Зловещая тишина, стоявшая вот уже несколько месяцев, не предвещала ничего хорошего. События минувшей ночи стали первым сигналом и совсем лишили его покоя.

Первые лучи солнца застали Коупленда за приготовлениями в дорогу. Он надел штаны, отыскал свои мокасины, приладил к правой ноге ржавую шпору и сел, наконец, основательно подзакусить.

— Томбу пошли к ирокезам, пусть отвезет шкуры. Ик-Ван пусть пойдет вниз, к испанцам, он обещал хорошенько их потрясти. Ночью, если я к этому времени не вернусь, держите ухо востро. Надеюсь, депутат-агент[5] на месте. Только бы застать его.

— Когда же ты вернешься? — спросила жена.

— Если бы я знал! Может, пробуду в верховьях денек-другой. Не вернусь через два дня, ступай к ирокезам. Ты знаешь, они взбунтовались в Пенсильвании против старика Адамса[6]. Черт бы побрал этого тори[7]. Если пронюхают краснокожие, будь уверена, они сумеют воспользоваться заварушкой. И тогда уж доберутся до нас. На ногу они легки. Нам тоже надо шевелиться, а то через неделю у них в вигваме будут висеть наши скальпы.