– Чем вы заняты, Гиясзаде?

– Точу карандаш, товарищ майор.

– Поменьше увлекайтесь танцами, – сказал он, – чтобы у вас оставалось время точить карандаши и готовиться к занятиям.

Не поняв, почему майор так язвительно говорит со мной, я смолчал. После занятий товарищ, который дал мне ножик, спросил:

– Знаешь, почему майор не в настроении? Я пожал плечами. Откуда мне было знать?

– Ревнует… Когда ты танцевал с Машей, я видел, как он смотрел на вас, как нервничал. Сигарету за сигаретой вынимал… Поэтому и на танцы запретил ходить…

– Разве Атаманов встречается с Машей? – удивился я тогда.

– Встречался. А потом они поссорились. Вот он и решил, что ты дорогу перешел… что Маша тобой увлеклась…

Честно говоря, я и не думал встречаться с Машей, и никакой любви между нами не было, но после того разговора почувствовал, что мой товарищ в чем-то прав: во время наступления мы несколько раз сталкивались с майором, и он всегда находил повод придраться ко мне.

Я не знал, из-за чего расстроились отношения у начальника штаба с телефонисткой, да меня это п не интересовало, не любитель я вмешиваться в чужие дела, но одно удивляло: как могла Маша встречаться с человеком, который по возрасту годился ей в отцы? И потом, телефонистка слыла самой красивой девушкой в полку, майора же едва ли кто мог назвать симпатичным: у него было вытянутое лицо, челюсти выдавались вперед, шея, казалось,

тонула в плечах, а глубоко сидящие большие глаза смотрели угрожающе. "Наверное, и необоснованная ревность у него возникла из-за того, что он понимает разницу в возрасте, сознает, что далеко не красавец, – подумал я тогда. – Ну, а ревность, известно, ослепляете.

Теперь, сидя в траншее, я перебирал в памяти все, что касалось наших взаимоотношений с начштаба, и все чаще возвращался к мысли: неужели Атаманов не знал, "уда посылает нас, не знал, что в этом селе и в лесу вокруг него немцы?.. Может быть, таким образом он хотел посчитаться со мной за Машу?..

Связисту, конечно же, я ничего об этом не сказал.

Только начало рассветать, на лес, где мы прятались, яа маленькое село, расположенное перед нами и уже просматривавшееся сквозь редкие деревья, обрушился шквал нашего артиллерийского огня. Мы прижались к стенкам траншеи. Вокруг тряслась земля, валились деревья, рядом со стуком падали комья глины, осколки. Запахло тротилом, каленым металлом, дымом…

"Худо дело, – мелькнула мысль. – Свои бьют куда основательнее немцев. Того и гляди угодит снаряд в траншею, и тогда – прощай, мама!" Обидно было до слез. Еще бы, избежать вражеской пули для того, чтобы угодить под снаряд, может быть, своей же родной батареи! И снова пришлось помянуть недобрым словом начштаба.

Еще не стих огонь артиллерии, как в утреннем тумане показались наши танки. Они приближались к нам, стреляя на ходу. Выскочив из траншеи, мы тоже начали стрелять по бегущим фашистским солдатам. И вдруг я споткнулся. Сильная боль в ноге заставила охнуть. Деревья в глазах зашатались, закрутились, я упал и потерял сознание…

Пришел в себя только в медсанбате. Рана моя была уже перевязана. Здесь, узнав у хирурга название населенного пункта, я понял, что это мы со связистом ошиблись. Оказывается, у края леса было два прижавшихся друг к другу села. Расположенное с правого края и в самом деле утром заняли наши части. Мы же в ночной тем ноте ошиблись и вышли к селу, еще не занятому наши ми, прямо к фашистам в лапы.

Когда из операционной меня перевезли в палату, где лежали другие раненые офицеры, я весь дрожал. В госпитале не было холодно, но меня сильно знобило.

Медсестры уложили меня в постель, укрыли двумя одеялами, но прошло немало времени, прежде чем я согрелся.

Ранен я был в разгар схватки, поэтому меня поздно вынесли с поля боя. Потерял много крови. Утром, после того как в медсанбате мне была оказана первая помощь, меня перевезли в госпиталь, сделали переливание крови – ввели два шприца по двести пятьдесят граммов каждый. Когда моя кровь смешалась с кровью другого человека, меня и стало знобить. Операционная показалась мне холодильником. Как я уже говорил, продолжало меня колотить и в палате. Но стоило только немного согреться под одеялом, как резко поднялась температура. Теперь я буквально горел в огне.

Отпустило меня лишь где-то к двенадцати ночи. Лежавший на соседней кровати капитан-танкист спросил:

– Ну как самочувствие?

– Теперь лучше, – ответил я.

– А мне плохо, – признался сосед. – Вот уже несколько дней жар не отпускает.

– Ничего, отпустит, – сделал я попытку утешить его.

– Я уже перестал надеяться, – вздохнул капитан и пригладил пальцами свои спутавшиеся седые волосы.

Мой сосед оказался общительным, умным человеком. Самую простую историю он мог преподнести так, что все в палате заслушивались. Несколько дней назад его ранило в ноги. Одну ему ампутировали ниже колена, хотели ампутировать и другую, но он не соглашался. "Я должен вернуться к детям хотя бы на одной ноге", – говорил он.

Дома у капитана остались трое детей, жена и старуха мать. Он оживлялся, когда речь заходила о его семье.

– Ты, Гасан, не знаешь, – говорил он, – какая это прекрасная штука – дети! Бог даст, женишься, узнаешь. И нет для отца и матери большего наказания, чем разлука с детьми. А я уже четыре года не был дома! Четыре года не видел своих… – Капитан вытащил из тумбочки, которая стояла между нашими кроватями, полевую сумку и достал оттуда фотографию. – Вот, прислали… Посмотри, какие орлы растут…

Я взял снимок, сделанный фотографом-любителем, и, стал рассматривать его. Капитан спросил:

– Ну, правда красавцы? Когда я уходил, они были еще маленькими, а теперь… вон какие!.. Дочке, младшенькой нашей, когда война началась, четыре годика было, а прошлой осенью она уже в школу пошла…

Дети соседа были не так уж и красивы, но я не хотел обижать его и поэтому согласился:

– Да, симпатичные ребята…

– Очень скучаю по ним, – сделал еще одно признание капитан. – Как только раны чуток заживут, тут же домой помчусь. Если б можно было, прямо сейчас и уехал бы.

Прошло три дня. Мне уже стало немного лучше. А соседу лучше не становилось. Днем температура у него падала, а по вечерам поднималась снова.

Как-то после ужина капитан почувствовал себя как никогда плохо. Температура у него поднялась до тридцати девяти. Он бредил, звал своих ребят. Медсестра дала ему какие-то таблетки, сделала укол. Сосед успокоился и задремал.

Днем я много читал, порядком утомился, поэтому тоже быстро заснул. Засыпая, я думал о капитане, и, наверное, поэтому он приснился мне. Снилось, что он выздоровел, уезжает домой, прощается с врачами, сестрами, жмет мне руку и радуется, радуется, как ребенок! Когда капитан вышел с чемоданом из палаты, я увидел, что он забыл на тумбочке книжку Чехова. Я открыл окно и позвал его. Но крикнул, видимо, так громко, что проснулся от собственного голоса.

Была полночь. Все спали, со всех концов довольно вместительной палаты доносился мужской храп. Лишь на кровати, где спал капитан, было тихо. Обычно, когда у него поднималась температура, он тяжело дышал, стонал, и я обрадовался тому, что капитан перестал наконец мучиться, спит спокойно. Наверное, температура у него спала, и бедняге стало немного легче.

Я лежал на спине по пояс в гипсе и не имел возможности повернуться, но между нашими кроватями расстояние было совсем небольшим, и я протянул руку, чтобы проверить температуру у капитана. Его широкий лоб был холодным как лед…

Когда кость срослась, с ноги сняли гипсовую повязку, которая тянулась от ступни до бедра. Нога больше месяца была закована в твердый панцирь и стала вялой, худой, онемела, кожа на ней покрылась синевой. Из-за того, что я долго лежал без движения, ходить было тяжело. Врач поручил медсестре, чтобы она ежедневно делала мне массаж. Нога постепенно стала оживать. Опираясь на палку, я уже мог потихоньку прохаживаться по длинному коридору госпиталя. Мне словно заново подарили мир. Я радовался, что не буду калекой. Правда, еще месяц назад, увидев, как я обеспокоен своим ранением, врач сказал: "Ни о чем не тревожьтесь, лейтенант, еще и в футбол играть будете". Но в то время его слова показались простым утешением. Я не поверил врачу. Остаться в двадцать с небольшим калекой, всю жизнь бродить с палкой в руке… Когда я представлял это, меня охватывал ужас. Теперь тревоги полностью отступили.