Хозяин наш был веселым кентуккийцем. Из тех, что одним своим существованием делают честь родному штату. Приняли нас с распростертыми объятиями. Единственное, чем мы могли отплатить, — привезенными из дома новостями. С какой невообразимой жадностью и тревогой слушали нас наши земляки на чужбине. Не только мужчины и женщины, но даже дети внимали нам с лихорадочным блеском в глазах.

Прибыли мы после полудня, а первые лучи утра застали нас все за теми же разговорами. От нас не отходили ни на шаг. А когда нам все-таки удалось соснуть часок-другой, хозяева разбудили нас уже по делу. Надо было отловить десятка три коров, чтобы отправить их на рынок в Нью-Орлеан. Предстоял особый род охоты, не только увлекательной, но порой и опасной. Упрашивать нас не пришлось, мы быстро оделись, позавтракали и оседлали своих мустангов.

Проскакав около пяти миль, мы увидели, как пасутся несколько стад, голов тридцать — пятьдесят каждое. Часть животных мирно щипала траву, другие резвились на приволье. Более красивых коровок мне видеть не доводилось. И хотя зимой и летом они предоставлены самим себе, нрав диких предков еще не проснулся в них. Только близость койота или медведя делает их опасными. В таких случаях все стадо в ярости устремляется к месту, где укрылся хищник, и горе тому, кто окажется на их пути.

Нас было полдюжины всадников: мистер Нил, мой друг, я и трое чернокожих. Задача состояла в том, чтобы пригнать коров к дому, а там — набросить лассо на тех, что предназначались для продажи. Мы приблизились на четверть мили к стаду, в котором было не менее полусотни голов. Животные не выказывали признаков беспокойства. Огибая стадо, мы старались держаться с подветренной стороны по отношению к другому стадо. Но и оно было спокойно. Когда последние коровы остались позади, мы начали растягивать свою живую цепь, чтобы охватить полукругом все поголовье и погнать его к дому.

До сей поры мой мустанг вел себя очень недурно. Он легко и весело нес своего всадника, не обнаруживая норова, но теперь, когда я удалился от ближайшего спутника шагов на двести, мой конь стал сущим дьяволом. В полумиле от нас паслись мустанги, и едва он заметил их, как начал выкидывать такие коленца, что я, отнюдь не новичок в верховой езде, насилу удерживался в седле. Вся моя выучка пошла прахом. Бешеным галопом рванулся он к табуну и, прежде чем соединиться с ним, вдруг встал как вкопанный, затем вскинул задние ноги, круто опустив голову, и я попросту перелетел через нее, не успев даже сообразить, что со мной происходит. А уж наступить передними копытами на узду и с диким ржанием примкнуть к сородичам было для этого кобольда делом считанных секунд.

Задыхаясь от ярости и путаясь в высокой траве, я поднялся с земли. Мой ближайший сосед, один из чернокожих всадников, поспешил мне на помощь и заклинал меня оставить покуда коня на воле: Энтони, егерь, сумеет его изловить. Но я в своей гневной решимости не знал удержу. Я приказал чернокожему спешиться и отдать мне своего коня. Напрасно тот просил меня Христом Богом не приближаться к мустангу. Я был непреклонен и, вновь оказавшись в седле, помчался к своему строптивцу. Даже мистер Нил попытался предотвратить этот рискованный шаг и во всю силу легких взывал к моему рассудку. Но я ничего не хотел слышать. Мне и в голову не приходило, чем может закончиться эта затея и что значит скакать по прерии на сбросившем узду мустанге.

Техасские прерии — отнюдь не идиллические луга Вирджинии или Каролины! Но мне было все равно. Наглая выходка мустанга помутила мне разум.

Стиснув зубы я галопировал навстречу обидчику.

Теперь он встал чуть поодаль от табуна, позволив мне приблизиться шагов на триста и распутать лассо, прикрепленное к седлу. После чего он снова сорвался с места. Я помчался вдогонку. Он опять остановился, чуть погодя поскакал дальше. Я нагонял его вновь и вновь. Он остановился еще раз, подпустив меня на прежнюю дистанцию, и опять с диким ржанием понесся вдаль. Я поскакал тише, преследуемый мустанг тоже сбавил шаг. Я пустил своего галопом, мой мучитель стал удаляться с той же скоростью. Раз десять он подпускал меня на двести шагов и всякий раз оставлял меня с носом.

Вот тут бы и следовало прекратить безумную погоню. Но тот, кому случалось испытать подобное, знает, что разум тут не советчик. Не помня себя от ярости, я продолжал преследование. Шельмец подпускал меня все ближе и ближе, но каждый раз, дразня злорадным ржанием, уносился прочь. Я был снова слеп и глух от досады и, дойдя наконец до точки кипения, хотел было уже сделать последнюю попытку и повернуть назад, но мустанг остановился у одного из так называемых островов[1]. Тут я решил объехать его и, неслышно пробравшись меж стволов, бросить лассо из укрытия. Радуясь ловкости своего замысла, я обогнул остров, направил коня под зеленый кров и приблизился к крайнему дереву, возле которого предполагал увидеть этого дьявола с конской гривой. Но несмотря на то что двигался я с такой осторожностью, будто земля была усеяна яйцами, выглянув из зарослей, я с ужасом убедился, что мустанга и след простыл! Я немедленно выехал на простор. Мустанга не было.

Я припомнил все самые страшные проклятия, пришпорил коня и поехал, как мне казалось, к тому самому выгону, откуда начал погоню. И хотя моему взору не открывалось ничего похожего, а коровами и мустангами даже и не пахло, я особенно не унывал. Направление было взято верное — я мысленно прочертил его от острова. К тому же отчетливые следы множества конских копыт попросту не дадут мне заблудиться.

Я уверенно рысил дальше и так проскакал, должно быть не менее часа. Но время тянулось. Стрелка показывала час пополудни, а из дома мы выехали ровно в девять. Значит, в седле я уже четыре часа. И если полтора мы потратили на коров, то моя неистовая погоня заняла два с половиной. Возможно, от исходного пункта я ушел несколько дальше, чем мне казалось. У меня уже не на шутку разыгрался аппетит. Был конец марта, день стоял солнечный, но еще не жаркий, такие у нас в Мериленде выдаются лишь в мае. Воздух весь золотился от высокого солнца, а поутру был матово-туманным. Мы с другом, как назло, приехали под вечер, сразу же уселись за стол, проболтали всю ночь, и я так и не успел составить представления о местоположении дома наших хозяев. Это не прибавило мне бодрости. А тут еще вспомнились заклинания чернокожего и предостерегающие крики мистера Нила.

Но я утешал себя. До выгона оставалось не более десяти — пятнадцати миль. Вот-вот покажется стадо, и тут уж при всем желании не собьешься. Но тешить себя пришлось недолго. Миновал еще час, а никаких признаков желанной цели видно не было. Я начал терять терпение и даже злиться на бедного мистера Нила. Почему он он не дал мне провожатых? Хотя бы своего егеря? Правда, я вспомнил, что егерь был послан в Анауа[2] и должен был вернуться лишь через несколько дней. Пусть так. Но ведь мог же кентуккиец подать хоть какой-нибудь сигнал! Сделать пару ружейных выстрелов!

Я останавливался, напрягал слух, но кругом царила тишина, даже птицы на островах и те молчали. Повсюду, насколько хватал глаз, колыхалось море травы, кое-где виднелись купы деревьев, и никаких следов человеческого жилья.

Наконец мне повезло. Показавшаяся слева рощица, несомненно, уже попадалась мне. Помню, я еще бросил на нее удивленный взгляд, когда мы на шесть или семь миль отъехали от дома. Издали она напоминала свернувшуюся для прыжка змею. Я видел ее слева от выгона. Теперь было ясно, куда надо двигаться. И бодрой рысью я проскакал еще час, потом — второй, третий… То и дело я останавливался, весь обращаясь в слух, но ничего не было слышно. Дав и то, что лежало перед глазами, тоже не слишком меня радовало. В тех местах, по которым скакала наша кавалькада, трава была гуще, цветы попадались редко. А теперь передо мною расстилалось море цветов, и то, по чему ступали копыта коня, уже нельзя было назвать зеленым покровом. Они топтали ослепительно яркий ковер, испещренный красными, желтыми, фиолетовыми точками. Миллионы великолепных степных роз, тубероз, далий, астр цвели здесь так красиво и пышно, как ни в одном из ботанических садов мира. Мой конь с трудом продирался сквозь эти цветочные дебри. Поначалу я был просто околдован, мне казалось, что по траве прерии кругами расходятся радуги. Но на душе было не радужно, скорее тревожно.