– Поеду один. Ты не сын Кондратия Руса! Сын куля ты, пон, собака!

Ивашка схватился за нож, но тяжелый кулак ултырянина сшиб его с ног. Простучали копыта. Пера уехал.

Ивашка лежал в траве, раскинув руки. С качающегося вязовника сыпался на лицо ему мелкий гнус и лез в ноздри, в рот, под рубаху.

Ветер вдруг стих, пошел крупный холодный дождь. Ивашка застонал, приподнялся и долго глядел на желтый гаснувший костер. Шумел дождь. Плясали на листьях тяжелые капли.

Ивашка долго сидел под дождем, обессиленный и мокрый, как мышь, потом кое-как дополз по мокрой траве до костра и лег.

Дождь скоро кончился, опять зашумела река, заскрипели старые елки.

Он лежал до утра, а когда рассвело и лес отодвинулся, пошел искать шапку и нож.

Мокрая трава оплетала ноги жеребцу. Жеребец спотыкался. Ивашка хлестал его, сердился на непогодь, ждал тепла, солнышка, да так и не дождался. Туман уполз к воде, а теплее не стало. Небо, затянутое тучами, было сырым и холодным.

Тропа вертелась, обегая болота осочные и овражки, но далеко от большой реки не уходила.

В полдень Ивашка съел краюху хлеба, напился в ручье, напоил жеребца и погнал его в гору. Он торопил жеребца, хотел засветло догнать ултырянина. Хоть и нехристь Пера, варнак, но ехать вдвоем веселее. И с чего взъярился ултырянин? Одно Христос, а другое – идол басурманский. Сам видел, как ултыряне богов мастерят: срубят лесину в три вершка толщиной, проковыряют ножом рот да глаза и молятся чурке, шкуры на нее вешают, рыло ей кровью мажут.

День начал меркнуть. Бусый туман лег на тропу, меж темных стен леса. Жеребец стал бояться кустов и ям.

Костер вырос как из-под земли, жеребец шарахнулся от огня. Ивашка еле усидел в седле. А Пера даже не оглянулся.

Отпустив расседланного коня, Ивашка подошел к нему.

– Здорово ты меня кулаком мякнул! Думал, помру. Не допустил господь, отлежался.

Пера промолчал, отодвинул палкой огонь, достал из долы тетерку, покатил ее по траве, разрезал на две половины, одну отдал Ивашке. Наевшись, Ивашка сходил за дровами. Пера напоил лошадей и лег спать, завернувшись в медвежью шкуру.

Начал накрапывать дождь. Ивашка придавил костер сушиной и тоже лег, укрывшись с головой зипуном.

Дождь стучал звонко по кожаному зипуну, будто песню выстукивал:

Утро было холодным.

Кони шли вяло: и им надоела непогодь.

Ивашка ругался, грозил кулаком сырому небу, а дождь лил. Днем и ночью лил. Они спали под дождем, утром садились мокрые на мокрых лошадей.

Дороге не было конца.

В лесу оштяцкая тропа металась из стороны в сторону, на лугах вытягивалась, ровная и прямая, как разостланный бабами неотбеленный холст. На шестой день тропа спустилась к реке.

– Плыть будем, – сказал Пера, слезая с коня. – Большая река тут на закат поворачивает, а нам прямо.

Пера снял шабур, завернул в него лук с налучником, снял поршни с ног, отстегнул меч, привязал все к седлу. Ивашке тоже пришлось снимать меч с пояса, бахилы с ног и привязывать к седлу.

Завел он жеребца в воду, помолился Миколе-заступнику и поплыл.

Жеребец вытягивал шею, как гусь, плыл ходко. Ивашка держался одной рукой за стремя, другой – по воде бил.

На середине река развернула их и понесла.

– Наперед коня заплывай! Наперед! – кричал ему Пера. Ивашка и сам понимал, что заплывать надо, отпускать стремя, да рука не разжималась. Спасла его песчаная коса. Увидев ее, Ивашка рванулся вперед и помог жеребцу развернуться. Стремнина осталась позади. Большая река смирилась, не крутила их, как осенние листья. По спокойной воде жеребец легко плыл к берегу.

Пера ждала их на косе. Он поймал выскочившего из воды жеребца.

Ивашка оделся, опоясался мечом и вскочил в седло.

Они погнали коней в гору.

Ивашка выехал первый и увидел в лесу две большие ултырские избы, отгороженные высоким заплотом.

Ултыряне стояли кучей за воротами и глядели в небо. Перед ними топтался поп в черной рясе, с мечом на поясе и с золотым крестом в руках. Они остановили коней в саженях трех и стали слушать. Поп говорил по-ултырски. Ивашка не все слова понимал и тормошил Перу:

– Куда он зовет их? Ну, пересказывай!

– На небо. Наших богов ругает, а своего хвалит. Милостивый, говорит, ваш бог. Всех любит.

– Знаю. Гляди, еще люди, в кольчугах!

К ним подошел воин и спросил по-ултырски: кто такие и откуда?

Пера сказал ему, что люди они вольные, охотники, едут князю служить. Поп замахал крестом и погнал ултырян к реке. За попом шли воины.

– Кому они служат? – спросил Ивашка.

– Князя Михаила слуги, – ответил Пера. – Князь Михаил чужим богам кланяется!

– Небось, поклонишься! Христос-то не болван деревянный. Поразит огненной стрелой, и все тут!

– Ехать нам пора, сын Руса.

– К Михаилу поедем?

– К нему. – Пера вздохнул. – Больше некуда…

Ивашка расспрашивал: какая у князя дружина, молодой князь Михаил или старик? Но Пера молчал, видно, не любо ему показалось, что князь его от ултырской веры отошел, болванам не молится.

Стемнело. Они остановились в логу, отпустили стреноженных коней пастись и легли спать у костра.

Ночью кто-то придавил Ивашку.

– Не дури! – закричал он. – Сосед я тебе, другодеревенец!

Он думал, Пера его вяжет, но, приглядевшись, понял: чужие навалились. Пера один, а тут трое… Пера сам связанный лежал, на нем кучей мужики сидели.

Утром их развязали, вывели из лога на широкую лесную поляну.

На поляне кишела не одна сотня ратников в длинных кожаных рубахах. Ратники расступились, и к ним подошел молодой воин, не старше Ивашки. Все блестело на нем: и кольчуга, и пояс, и короткий меч в серебряных ножнах. На голове у молодого воина шапка из зимних соболей, на ногах поршни из красной кожи.

– Мы неворы, – сказал ему Ивашка. – Князю едем служить.

– Какому князю? – спросил по-русски молодой воин, прищурясь.

Пока Ивашка думал, как лучше сказать, Пера ответил:

– Нашему, Михаилу.

Молодой воин что-то сказал по-ултырски ратникам и ушел. Им отдали луки и мечи, подвели заседланных коней.

Пера шепнул Ивашке:

– Матвей с тобой говорил, сын князя Михаила.

Воины молодого князя сели на лошадей и стали выезжать на тропу.

Ивашка хлестнул жеребца, но Пера остановил его:

– Нам впереди ехать не велено!

Весь день они ехали за дружиной, а вечером князь позвал их к своему костру. Он накормил их, напоил сюром и опять начал расспрашивать: кто такие и куда едут?

Ивашка сердился, кричал на него:

– Крест надел, а християнину не веришь!

Князь посмеивался.

Пера снял с пояса меч, положил его к ногам князя и стал рассказывать, как жил в ултыре Сюзя, как охотился, ловил рыбу в Шабирь-озере вместе с оштяками Юргана.

– Но большой отец прогнал меня из ултыра.

– Ты нарушил обычай отцов?

– Я хотел взять в жены Вету. Она внучка старого Сюзя. Она из нашего ултыра, князь. Старый Сюзь продает ее чужому охотнику. Я остался один. Тебе буду служить.

– Я верю тебе, богатырь!

Пера поднял с земли меч, поклонился князю и сказал:

– Парня зовут Ивашкой. Он сын Кондратия Руса. Хорошего человека сын. – Меня крестил епископ Иона, – сказал молодой князь Ивашке. – Поп русов Иона, надевая кресты моим воинам, велел жить праведно, почитать бога и князя.

Ивашка выдернул крест из-под рубахи.

– Хошь, поклянусь на кресте?

Ивашка поклялся служить верно, за чужую спину в бою не хорониться, худого в душе не держать.

Князь Матвей отпустил их. Они ушли к своему костру.

Пера сразу уснул, а Ивашкаворочался с боку на бок, ругал хитрого ултырского князя и думал о родном доме. Вспомнил ни с того ни с сего, как хлеб молотили прошлой осенью, как избу конопатили, окна в хлеву завешивали берестой. За неделю до покрова волки собирались в стаи, коров и овец запирали в хлев. Тятька скармливал последний, дюжинный сноп скотине, ставил на повети в хлебальной чашке пиво, кланялся дедушке-дворовому и просил: «Береги, хозяин, скот зимующий от хвори липучей, от силы нечистой». А с Параскевы-роженицы начинали сумерничать. Татьяна зажигала светец, ставила под него корыто с водой. Огонь с лучины капал на воду и шипел. Тятька зашивал подволожные лыжи, а он с братьями стрелы тесал, липовые, на белку. Липа сладкой травой пахла… Девки пряли у печки. Татьяна варовые нитки сучила и рассказывала про нечистую силу, будто боится нечистая сила солнышка ясного, дня светлого, а как солнышко угасать начнет, земля замертвеет – тогда ее царствие. Бесится тогда, воет нечистая, душу христианскую ищет.