Чжао проходил по улице, и сидевшие за каждым столом поднимались.

– Просим отужинать с нами, – говорили они, указывая палочками на чашки.

– Прошу извинить, прошу извинить, – отвечал Чжао с улыбкой, кивая головой, и прошел прямо к столу Ци-цзиня. Здесь тоже все повскакали со своих мест, приветствуя его.

– Прошу извинить, прошу извинить, – произнес Чжао, чуть улыбаясь и пристально разглядывая стоявшую на столе еду.

– Какие ароматные овощи!.. А новость слыхали? – вдруг спросил он, остановившись за спиной Ци-цзиня, но обращаясь к его жене.

– Император взошел на престол, – ответил Ци-цзинь.

Его жена, глядя в лицо Чжао с натянутой улыбкой, ответила:

– Император уже взошел на престол. Когда же ждать высочайших благодеяний и всеобщего помилования?

– Высочайшие благодеяния и всеобщее помилование? Помилование-то когда-нибудь, конечно, объявят. Ну, а коса? – В голосе у него появилась суровость. – А где коса вашего мужа? Это дело серьезное. Ведь вам известно, что было во времена длинноволосых: кто не сберег косы, потерял голову, а кто сберег косу – сберег и голову.

Ци-цзинь и его жена не обучались грамоте и не могли понять всей глубины подобных изречений, но они твердо знали: уж если так говорит господин Чжао, значит, дело это чрезвычайной важности. Беда была неотвратимой, и они почувствовали себя, как приговоренные к казни. В ушах у них продолжал гудеть его голос, и они не смогли больше вымолвить ни слова.

– От поколения к поколению все хуже и хуже! – воспользовавшись моментом, вставила бабушка и обратилась к Чжао: – Теперешние длинноволосые остригают всем косы, и мужчины становятся похожими на монахов, не то буддийских, не то даосских. А прежние длинноволосые разве так делали? Я прожила на свете семьдесят девять лет, хватит с меня. Прежние длинноволосые повязывали голову длинным куском красного шелка, который свисал донизу, до самых пят. А у князя ихнего был желтый шелк и тоже свисал донизу, и красный шелк, и желтый шелк… О! Хватит с меня! Я прожила на свете семьдесят девять лет!

– Как же быть? Что станется со всей нашей семьей, со старыми да малыми? Ведь он наш кормилец!.. – будто сама с собой заговорила жена Ци-цзиня, вскочив с места.

– Тут ничего но поделаешь! – покачав головой, сказал Чжао. – Какое наказание ждет того, у кого нет косы, в книгах написано совершенно ясно, пункт за пунктом. А вот насчет семьи преступника там указаний нет.

Услыхав, что об этом даже в книгах написано, жена Ци-цзиня потеряла всякую надежду. В припадке отчаяния она излила всю свою злость на мужа и, тыча палочками прямо ему в нос, закричала:

– И поделом тебе, дохлятина! Как только начался переворот, я сразу сказала: «Не гоняй лодку, не суйся в город!» Так нет, ему, видите ли, до смерти понадобилось в город! Вот и доездился – там ему косу и остригли! А коса-то была какая – черпая, как смоль, словно шелк блестела! Доигрался! На кого стал похож? На монаха? Не поймешь, но то на буддийского, не то на даосского! И поделом тебе, каторжнику! А нас-то зачем впутал? У-у, дохлятина! Каторжник!

После прихода Чжао Седьмого крестьяне быстро покончили с едой и собрались вокруг стола Ци-цзиня. Почувствовав себя как на сцене, да еще участником такого отнюдь не блестящего зрелища, когда жена позорила его перед всеми, Ци-цзинь поднял голову и медленно произнес:

– Сейчас-то ты вот как заговорила, а тогда…

– Ах ты, дохлятина! Каторжник!..

Отзывчивее всех оказалось сердце у вдовы Ба-и. Она стояла рядом с женой Ци-цзиня, держа на руках годовалого ребенка, родившегося после смерти отца, и наблюдала за общим оживлением.

– Да уж будет тебе, тетушка Ци-цзинь, – вступилась Ба-и. – Человек ведь он! Не бог, не бессмертный. Как же мог он знать все наперед? Разве ты сама тогда не говорила, что и без косы он не так уж безобразен. Да притом никаких указаний от почтенного начальника еще не было…

Даже не дослушав, жена Ци-цзиня, которая давно уже пылала до самых ушей, обернулась к вдове и, тыча палочками в нос ей, завопила:

– Ай-я! Вот ты какая, оказывается! Разве могла я сказать такую глупость? Да я тогда целых три дня проплакала! Все видели! Даже Лю-цзинь, этот чертенок, и та плакала!..

Лю-цзинь тем временем доела рис и, хныча, протянула большую чашку за добавкой. Мать, потеряв терпение, сунула палочки в косичку дочери, дернула и закричала:

– Чего ноешь? Быть тебе с детства вдовой-потаскушкой!

Раздался звон – пустая чашка, выскользнув из рук Лю-цзинь, ударилась о кирпич и разбилась. Отец вскочил, подобрал чашку, приложил к ней отбитый кусок и, крикнув: «Мать твою!..», отвесил дочери такую затрещину, что она упала и заревела. Прабабка потащила ее за руку и увела, приговаривая:

– От поколения к поколению все хуже и хуже!

– Ты в сердцах и убить можешь, тетушка Ци-цзинь, – в гневе крикнула вдова.

Чжао Седьмой вначале, посмеиваясь, слушал перебранку. Но слова вдовы – «никаких указаний от почтенного начальника еще не было» – привели его в ярость. Он обошел столик и вмешался в разговор:

– «В сердцах и убить можешь» – это пустяки! Вот-вот придут императорские солдаты. И знайте, на этот раз командовать будет сам генерал Чжан[13] – потомок Чжан И-дэ, из удела Янь![14] Копье у него – в один чжан[15] и восемь чи с острием, как жало змеи, а храбрость такая, что десять тысяч мужей против него не устоят. Кто сумеет с ним справиться?

Он потряс кулаками, будто держал копье с острием, как жало змеи, и, шагнув к вдове, крикнул:

– Ты бы против него устояла?!

Вдова, задыхаясь от гнева, дрожала всем телом, прижимая к груди ребенка. Увидев же надвигавшиеся на нее вытаращенные глаза и потное лицо Чжао Седьмого, она вдруг испугалась и. не посмев ничего ответить, повернулась и пошла прочь. Чжао последовал за ней. Толпа безмолвно расступилась, удивленная тем, что вдова посмела возразить. Несколько человек, только начавших снова отпускать косу, боясь, как бы Чжао их не заметил, поспешили укрыться за чужими спинами. Но Чжао, не обратив на них внимания, прошел мимо и только у самых деревьев обернулся.

– Устоите ли вы против него?! – крикнул он и, перейдя мостик из одной доски, с победоносным видом удалился.

Оторопевшие крестьяне про себя прикидывали: кто же из них смог бы устоять против Чжан И-дэ. Ци-цзиню больше не жить, ведь он преступил императорский закон. Некоторые злорадствовали: вспомнить только, с каким высокомерием, посасывая свою длинную трубку, он обычно передавал городские новости. Им хотелось еще посудачить, но толковать, оказалось, не о чем.

Собираясь под деревьями, москиты с тонким жужжанием налетали на полуголых людей. Постепенно все разошлись по домам и, заперев двери, улеглись спать. Жена Ци-цзиня, не переставая ворчать, прибрала посуду, внесла в дом столик и скамейки, закрыла двери и тоже отправилась спать.

Ци-цзинь с разбитой чашкой в руках сел на пороге покурить, но был так подавлен, что давно забыл о своей длинной трубке из пятнистого бамбука, с мундштуком из слоновой кости и латунным чубуком, – она погасла. Сознавая всю опасность положения, он старался что-то придумать, найти какой-то выход, но мысли путались: «Коса! Как быть с косой? Копье в один чжан и восемь чи с острием, как жало змеи, в один чжан и восемь та… С каждым поколением все хуже и хуже!.. Император взошел на престол… Чашку-то придется отвезти в город, чтобы склепали… Кто против него устоит?… В книгах написано… статья за статьей. Эх, мать твою!..»

На другой день, с утра, Ци-цзинь, как обычно, повел джонку из Лучжэня в город, а к вечеру вернулся домой со своей длинной трубкой из пятнистого бамбука и починенной чашкой. Во время ужина он рассказал прабабке, что чашку в городе склепали, но на такой большой осколок потребовалось шестнадцать медных заклепок, по три медяка каждая, а всего пришлось истратить сорок восемь медяков.