— Ничего себе! Ты что, рехнулся?

— Поезжай, — сказал он зловеще-ровным голосом прерии, предвещающей смерч, голосом типа «чтоб вечером, ниггер, и духу твоего в городе не было». — Он мне не нравится. Я отсюда чую, как от него воняет. Не хочу, чтобы он садился в машину.

— Сейчас за рулем я, мне и решать насчет…

— Поезжай, — вмешался Тимоти.

— И ты тоже?

— Оливер не хочет его, Нед. Ты ведь не собираешься навязать его Оливеру против воли?

— О Господи, Тимоти…

— Кроме того, это моя машина, а я тоже его не хочу. Жми на газ, Нед.

Сзади послышался голос Эли, тихий и озадаченный:

— Погодите секундочку, ребята, по-моему, здесь нужно обсудить одну моральную проблему. Если Нед хочет…

— Так ты поедешь? — Оливер почти сорвался на крик, чего я никогда от него не слышал.

Я бросил взгляд в зеркало заднего вида. На побагровевшем лице Оливера проступили капельки пота, на лбу вздулась вена. Лицо маньяка, психопата. Он способен на все. Я не мог рисковать ради какого-то хиппи. Печально покачав головой, я нажал на педаль, и как раз в тот момент, когда хиппи потянулся к ручке со стороны Оливера, машина с ревом сорвалась с места, оставив его ошарашенно стоять в облаке выхлопных газов. К его чести, надо сказать, что он не махал нам кулаком, даже не плюнул в нашу сторону, а лишь опустил плечи и побрел дальше. Возможно, он с самого начала ожидал подвоха. Когда хиппи пропал из виду, я снова посмотрел на Оливера. Теперь его лицо выглядело поспокойней: вена спала, кровь отхлынула. Но в нем еще оставалась какая-то потусторонняя леденящая неподвижность. Уставившиеся в одну точку глаза, подергивающаяся нежная мальчишеская щека. Мы проехали не меньше двадцати миль, прежде чем обстановка в салоне разрядилась.

Наконец я спросил:

— Почему ты это сделал, Оливер?

— Что сделал?

— Заставил меня наколоть этого хиппи.

— Я хочу скорее добраться туда, куда еду, — сказал Оливер. — Ты видел, чтобы я хоть раз кого-нибудь подбирал? Эти «стопники» — всегда проблема. Тебе пришлось бы везти его до общины, а это означало бы сбой графика на час-другой.

— Не повез бы. Кроме того, ты пожаловался на его вонь. Ты разволновался, как бы он тебя не пырнул. Что с тобой, Оливер? У тебя что, паранойя прорезалась из-за твоих длинных волос?

— Возможно, голова не очень четко работала, — ответил Оливер, который всегда мыслил самыми что ни на есть четкими категориями. — Возможно, я так был поглощен желанием двигаться вперед, что наговорил того, чего не хотел, — продолжал Оливер, который никогда не говорил иначе, кроме как по подготовленному сценарию. — Не знаю. Просто нутром почуял, что не стоит его брать, — произнес Оливер, который что-то чуял нутром в последний раз, вероятно, когда его учили ходить на горшок. — Извини, что наехал на тебя, Нед.

После десяти минут молчания он сказал: — Полагаю, что нам все-таки нужно согласиться в одном: с этого момента до конца поездки никаких пассажиров. Договорились? Никаких.

Они правильно сделали, выбрав эти суровые, изрытые складками холмов места для Дома Черепов. Древним культам требуется обрамление в виде тайны и романтической отстраненности, если они хотят подняться выше взаимосталкивающихся, гнусавых резонансов скептического, материалистичного двадцатого века. Пустыня — идеальное место. Воздух здесь ослепительно голубой, земля — тонкая, спекшаяся корка на щите скалистой породы, растения и деревья искорежены, покрыты колючками, причудливы. В таких местах время останавливается. Современный мир неспособен сюда вторгнуться или осквернить их. Древние боги могут здесь расти пышным цветом. Старинные песнопения, не засоряемые шумом дорожного движения и грохотом машин, поднимаются к небу. Когда я сказал об этом Неду, он не согласился, ответив, что пустыня — место слишком театральное и очевидное, даже немного старомодное, а подходящим местом для осколков древности, вроде Хранителей Черепов, был бы центр какого-нибудь оживленного города, где контраст между нами и ними наиболее разительный. Например, дом коричневого камня на Восточной 63-й улице, где священнослужители могли бы в свое удовольствие отправлять обряды бок о бок с художественными галереями и собачьими парикмахерскими. Другим предложенным им вариантом могло бы стать какое-нибудь одноэтажное фабричное здание из кирпича и стекла по производству кондиционеров и конторского оборудования где-нибудь в промышленной зоне на окраине. Контраст, по словам Неда — это все. Несовместимость — существенна. Секрет искусства состоит в достижении чувства должного сопоставления, а что есть религия, если не категория искусства? Но мне кажется, Нед, как обычно, подкалывал меня. Как бы там ни было, я не могу проглотить его теории контраста и сопоставления. Пустыня, это сухое безлюдье — идеальное место для размещения штаб-квартиры тех, кто не собирается умирать.

Перебравшись — из Нью-Мексико в южную Аризону, мы оставили за спиной последние признаки зимы. В районе Альбукерке воздух был прохладным, даже холодным, но там высота над уровнем моря больше. По мере продвижения в сторону мексиканской границы и приближения к повороту на Финикс уровень суши понижался. Температура же резко пошла вверх, с пятидесяти градусов до семидесяти с лишним[14], а то и больше. Горы были пониже, и как будто состояли из частиц красно-коричневой почвы, выполненной по шаблону и побрызганной клеем; казалось, что я могу кончиком пальца проковырять в породе глубокую дыру. Мягкие, уязвимые, покатые, практически голые холмы. Марсианский пейзаж. Растительность здесь тоже другая. Вместо обширных темных пятен солончаковой полыни и искореженных сосенок — леса раскидистых гигантских кактусов, фаллически торчащих из бурой, чешуйчатой земли. По ходу дела Нед просвещал нас в области ботаники. Вот это, говорит он, сагуары — кактусы с крупными отростками, выше телеграфных столбов, а те кустистые, с остроконечными ветвями, сине-зеленые деревья без листьев, которые вполне могли бы расти на какой-нибудь другой планете, называются «пало верде», а торчащие пучки деревянистых веток зовутся «окотилло». Юго-запад хорошо известен Неду. Он чувствует себя здесь почти как дома, потому что несколько лет назад провел в Нью-Мексико довольно много времени. Этот Нед везде как дома. Любит он рассказывать про международное братство голубых: куда б его ни забросила судьба, он всегда уверен, что найдет компанию и крышу над головой среди Себе Подобных. Иногда я ему завидую. Возможно, стоит смириться со всеми побочными неудобствами жизни гомосексуалиста в нормальном обществе, когда знаешь, что есть места, где тебе всегда рады лишь потому, что ты принадлежишь к данному племени. Уж мое-то племя таким гостеприимством не отличается.

Мы пересекли границу штата и направились на запад, в сторону Финикса. Рельеф снова на некоторое время стал гористым, а местность — менее отталкивающей. Здесь индейская страна — Пимас. Успели заметить мы и плотину Кулиджа — воспоминание об уроках географии в третьем классе. Еще за сотню миль до Финикса нам стали попадаться щиты с приглашениями — нет, приказами — остановиться в одном из городских мотелей: «Проведите отпуск в „Солнечной Долине“ хорошо!» Предвечернее солнце вовсю жарило нас, неподвижно зависнув над ветровым стеклом и испуская лучи золотисто-красного цвета прямо в глаза, и Оливер, который гнал как заведенный, нацепил пижонские солнцезащитные очки с зеркальным покрытием. Мы проскочили городишко, именуемый Майами, но без пляжей и светских дам в мехах. Воздух здесь был розовато-пурпурным из-за клубящегося из труб дыма: атмосфера отчетливо пахла Освенцимом. Кого они здесь кремируют? Неподалеку от центральной части города мы увидели огромную, в форме боевого корабля, серую кучу отвалов медного рудника, исполинскую гору остатков добычи, выросшую за долгие годы. Прямо через дорогу стоял гигантский мотель, предназначенный, по всей видимости, для тех, кто рыщет в поисках натурных картин насилия над природой. А кремируют они здесь Мать-Природу.