Вверху показалось отверстие. Мы поползли к нему на четвереньках. Снова ступени. Вверх. Один за другим поднимаемся в большую квадратную комнату со стенами из какого-то шершавого бледного песчаника. Крыши не было, а лишь около десятка черных, толстых балок, расположенных в трех-четырех футах, друг от друга, пропускающих солнечный свет и удушающую жару. Пол в помещении был вымощен какой-то маслянистой, глянцевой плиткой пурпурно-зеленого цвета. Посреди комнаты стоял небольшой, размером с бочонок, фонтан из зеленого нефрита, над которым поднималась примерно трехфутовая человеческая фигура: вместо головы скульптуру увенчивал череп, изо рта которого стекала непрерывная струйка воды. В углах помещения возвышались четыре каменных статуи в стиле майя или ацтеков, изображавшие людей с изогнутыми тонкими носами, тонкими жестокими губами и обильно орнаментированными ушами. Напротив выхода из подземного тоннеля в стене был дверной проем, в котором стоял человек, настолько неподвижный, что поначалу я и его принял за статую.

Когда мы все оказались в помещении, он произнес глубоким, звучным голосом:

— Добрый день. Я — брат Энтони.

Это был малорослый, не больше пяти футов, коренастый человек в выцветших хлопчатобумажных голубых шортах. Его сильно загорелая кожа цвета красного дерева, напоминала пергамент очень тонкой выработки. На широком, с высоким лбом черепе не было ни единого волоска, в том числе даже на затылке. Шея у него была короткой и толстой, плечи — широкими и мощными, грудь — выпуклой, руки и ноги — мускулистыми; он производил впечатление невероятной силы и жизненной энергии. Его вид и исходившие от него волны уверенности и мощи странным образом напомнили мне Пикассо: небольшой, основательный, вневременной человек, способный выдержать что угодно. Я не мог определить его возраст. Явно немолод, но до дряхлости еще далеко. Пятьдесят? Шестьдесят? Может быть, хорошо сохранившийся семидесятилетний? Больше всего в нем смущало это отсутствие возраста. Он казался совершенно не затронутым временем, абсолютно не износившимся: я подумал, что именно так и должен выглядеть бессмертный.

Брат Энтони тепло улыбнулся, обнажив крупные безупречные зубы, и произнес:

— Кроме меня вас некому приветствовать. У нас очень немного посетителей, и мы никого не ждем. Остальные братья сейчас работают в полях и вернутся не раньше вечерней молитвы. — Он превосходно говорил по-английски, но каким-то особым образом: бесцветно, без акцента, или, можно сказать, с акцентом говорящего компьютера. Голос — твердый и музыкальный, фразы — неторопливые и уверенные. — Прошу вас располагаться у нас на любое время, какое пожелаете. У нас имеется место для гостей, и мы приглашаем вас разделить наше уединение. Вы останетесь у нас не только на сегодняшний вечер?

Оливер посмотрел на меня. Затем Тимоти. Нед. Стало быть, мне выступать за главного. Я ощущал какой-то медный привкус во рту. Меня вдруг охватила абсурдность, полная нелепость того, что мне предстояло сказать, и я никак не мог раскрыть рот. Я чувствовал, как мои обгоревшие щеки багровеют от стыда. «Повернись и беги, повернись и беги, — кричал мне какой-то голос изнутри. — Вниз, в эту кроличью нору. Беги. Беги. Беги, — пока можешь». Я смог со скрипом выдавить из себя единственное слово: — Да.

— В таком случае вам потребуются комнаты. Прошу следовать за мной.

Он повернулся и пошел. Оливер бросил на меня яростный взгляд.

— Скажи ему! — возбужденно прошептал он. Скажи ему. Скажи ему. Скажи ему. Давай, Эли,

говори. Что тут такого? В худшем случае над тобой просто посмеются. Но в этом нет ничего нового, не правда ли? Все сошлось в этот момент воедино: вся риторика, вся самодостаточная гипербола, все горячие философские споры, все сомнения и контраргументы, вся наша поездка. Вот ты и здесь. Ты считаешь, что это именно то место. Так скажи ему, чего ты здесь ищешь. Скажи ему. Скажи. Скажи.

Брат Энтони, уловив шепот Оливера, остановился и обернулся к нам.

— Вы хотели что-то спросить? — мягко произнес он. Я, с трудом подбирая слова, наконец, нашел нужные:

— Брат Энтони, вам следует знать… что все мы прочитали «Книгу Черепов»…

Есть.

Выражение несокрушимой невозмутимости покинуло лицо брата на одно мгновение. Я заметил короткую вспышку — удивления? озадаченности? смущения? — в его темных, загадочных глазах. Но он быстро пришел в себя.

— Да? — произнес он таким же твердым голосом. — «Книга Черепов»? Какое странное название! А что такое, хотел бы я знать, эта «Книга Черепов»?

Вопрос был задуман как риторический. Он одарил меня ослепительной мимолетной улыбкой, напоминающей луч света маяка, на мгновение прорезавший густой туман. Но, подобно Понтию Пилату, не стал дожидаться ответа. Он спокойно пошел прочь, лишь небрежным движением пальцев указав, чтобы мы следовали за ним.

У нас есть о чем беспокоиться, но, во всяком случае, они обеспечили нам условия для того, чтобы предаваться беспокойству. Каждому выделили по отдельной комнате, без излишеств, однако вполне симпатичной и уютной. Дом Черепов гораздо больше, чем кажется снаружи: два боковых крыла имеют огромную протяженность, и во всем комплексе, наверное, комнат пятьдесят-шестьдесят, не считая наличия большего числа подземных помещений. Нигде я не увидел ни единого окна. Центральные палаты, которые, как я полагаю, предназначены для приема гостей, открыты сверху, но все боковые помещения, где живут братья, полностью закрыты. Не знаю, есть ли здесь система кондиционирования: я не заметил ни труб, ни вентиляционных отверстий; но когда попадаешь из залов без крыш в закрытые помещения, сразу же ощущаешь резкое снижение температуры от пустынной жары до приятной прохлады номера в мотеле. Архитектура здесь самая простая: голые прямоугольные комнаты со стенами и потолками из грубого, неоштукатуренного коричневатого известняка, поверхность которого не нарушалась никакими декоративными излишествами — ни лепными карнизами, ни балками. Все полы покрыты темными плитками, нет ни ковров, ни половичков. И мебели здесь, кажется, не слишком-то много: в моей комнате имеется лишь низкая койка из бревен и толстой веревки и короткий приземистый сундук, предназначенный, как я догадываюсь, для моих пожитков, искусно изготовленный из тяжелого черного дерева. Впечатление о доминирующем здесь аскетизме нарушается лишь невероятным собранием причудливых масок и статуэток доколумбовой (как мне кажется) поры, висящих на стенах, стоящих по углам, установленных в глубоких нишах: устрашающие лица, состоящие из сплошных углов, великолепные в своей чудовищности. Образ черепа вездесущ. Не знаю, почему тот репортер решил, что здесь живут «монахи», исповедующие христианство; в газетной вырезке, найденной Эли, о здешнем убранстве говорится как о «смеси стиля христианских построек времен Средневековья с ацтекскими мотивами», но хоть ацтекское влияние здесь и достаточно очевидно, где же христианские черты? Я не вижу ни крестов, ни витражей, ни изображений святых или Святого Семейства, никакой соответствующей атрибутики. И вообще над всем этим местом витает какой-то языческий, первобытный, доисторический дух: здесь может быть храм какого-нибудь древнего мексиканского божества, даже некоего божка неандертальцев, но Иисусом здесь и не пахнет, не будь я бостонским ирландцем. На газетчика, вероятно, впечатление средневекового монастыря произвела чистая, прохладная атмосфера аскетизма — гулкое эхо, чудившиеся в безмолвных коридорах григорианские распевы, — но христианства не бывает без христианской символики, а выставленные здесь символы не имеют к нему никакого отношения. Все это место производит странное впечатление роскоши в сочетании с невероятной стилистической сдержанностью: в их глазах ничто не имело цены, кроме ощущения власти и величия, исходившего от стен, полов, уходящих в бесконечность коридоров, голых комнат, скромной и немногочисленной мебели.