Фортис и сам согласился с ним.

— Вы тысячу раз правы, — сказал он кожаному королю. — Приступим к поискам немедленно.

Проживи я сотню лет и больше, я никогда не забуду эти бесплодные поиски в странном лесу, при свете единственной фары… Здесь не было больших деревьев, да и вообще ничего, кроме напоминавших водоросли растений и хилых папоротников, и все они, как на подбор, были одинаково блеклыми и сероватыми, что придавало этому ландшафту под Средиземным морем атмосферу мрачного запустения. Самые тщательные поиски ни к чему не привели. Не знаю, о чем думали мои товарищи по несчастью, но меня преследовала мысль о том, что наше время на исходе и что вскоре нас поглотит вечная ночь.

Я часто посматривал на часы. Стрелка бежала с тревожной быстротой.

Мало-помалу к боязни лишиться света присоединились новые страхи. Жестокие спазмы в желудке напомнили мне, что я ничего не ел вот уже тридцать шесть часов. Переживания, драматические события и усталость заставили меня забыть о еде, но теперь природа требовала свое, и острое чувство голода стало вытеснять все прочие мысли…

Скрывая характерную голодную зевоту, я обвел взглядом своих спутников. Все они, безусловно, испытывали те же терзания — и все гордо подавляли готовые вырваться жалобы. На лице Полетт проступила мертвенная бледность, ее неверные движения напоминали походку сомнамбулы. Казалось, лишь сила воли удерживала ее на ногах.

Этьен, наш шофер, заговорил первым.

— Черт возьми, — внезапно простонал он, — я не отказался бы от доброго бифштекса с картошкой…

Тут мы все словно сорвались с цепи. Все, кроме Фортиса, пылко заговорили о необходимости поскорее найти какую-нибудь еду, даже если это означает сдаться на милость слепцов и отказаться от всякой надежды найти новый источник света.

Голод сломил и всегда энергичную Полетт. Она жалобно бормотала:

— Как хочется есть! Ах! Как я голодна…

Риккарди бросил на нее истерзанный болью взгляд, полный горести и бесконечной любви, какую я и не подозревал в миллиардере.

Затем он шагнул к Фортису. Тот, с фарой в руке, наклонился над каким-то прежде не попадавшимся нам кустиком и, казалось, не слышал наших стенаний.

Думаю, инженер напоминал в тот миг Христофора Колумба в кольце взбунтовавшихся матросов.

Мы больше не хотели ничего искать; мы хотели лишь во что бы то ни стало утолить голод. Риккарди готов был прокричать это Фортису. Я заметил, что Этьен тайком достал свой револьвер. Даже наш милый ученый, Мартен-Дюпон, был вне себя.

Риккарди не успел заговорить. Фортис выпрямился, в его ясном взгляде горела радость.

— Думаю, — воскликнул он, — что…

Увидев наши лица, искаженные болью и злобой, инженер замолчал.

— Ах, да… — только и сказал он.

Он пошарил в кармане и извлек что-то прямоугольное и плоское, в чем мы со счастливым изумлением узнали плитку шоколада.

Фортис протянул шоколад Риккарди со словами:

— Разделите сами… Слава Богу, у меня есть привычка всегда иметь при себе немного этого деликатеса.

После этого он вернулся к своему кустику и стал внимательно разглядывать его, позабыв обо всем, что творилось у него за спиной, и не заботясь о своей части драгоценного шоколада. Риккарди, однако, не забыл об инженере.

Каждому досталось очень мало — Риккарди раздал на первый раз по половине дольки. Но этого было достаточно, чтобы вернуть нам мужество и немного поднять наш дух.

С надеждой и любопытством мы стали следить за странными манипуляциями Фортиса.

Он сорвал с куста лист, помял его в руках, растер в ладонях, понюхал.

Листья эти были очень длинными и довольно широкими. Инженер стряхнул с ладоней остатки листа, который он только что так внимательно изучал и затем уничтожил, сорвал другой лист и скатал его в длинную и тонкую трубку. Затем он чиркнул спичкой и поднес ее к кончику своей растительной свечи.

Послышался негромкий треск, и в неподвижном воздухе громадной пещеры загорелось маленькое яркое пламя.

Не говоря ни слова, Фортис извлек часы и с минуту смотрел на циферблат. И наконец, подняв на нас смелые, светящиеся умом глаза, он объявил:

— Эти листья пропитаны изнутри неким растительным маслом. Я только что рассчитал, что каждый из них может гореть на протяжении часа — а здесь их бесконечное множество.

Он указал на окружавшие нас кусты.

Мы смотрели на него с радостью и благодарностью, искренне сожалея о недавних мятежных мыслях.

Фортис продолжал:

— Я думаю, что нам прежде всего необходимо обеспечить себя большим запасом этих ценных листьев и отметить место, где растут нужные кусты. Каждый понесет определенное количество листьев: может случиться так, что мы разделимся, и даже в изоляции любому из нас должен быть доступен свет.

Эти разумные предложения были немедленно приняты и воплощены в жизнь.

Фортис погасил ацетиленовую фару, вероятно, желая сберечь ее на случай, если возникнет необходимость в более ярком свете, и теперь окружающий мрак рассеивал только свет дюжины горящих листьев.

После этого мы собрали и разделили поровну все наши спички.

По общей просьбе Риккарди вновь раздал шоколад (еще по половине дольки на каждого).

Но если терзавший нас голод на мгновение отступил, мы почти сразу ощутили новую пытку — муки жажды.

— Сейчас, когда у нас достаточно свечей и мы знаем, где их найти, — сказал Риккарди, — ничто не мешает нам пойти к безглазым людям и попросить у них воды…

Все согласились. Мы направились обратно по собственным следам, пытаясь обнаружить среди зарослей дорогу.

Наша процессия, думаю, представляла собой живописное и одновременно жалкое зрелище. Мы шли гуськом, как индейцы. Каждый держал в руке длинный свернутый лист, горевший тусклым и дрожащим пламенем, и наши длинные фантастические тени ложились на поросшую серой травой землю.

Фортис шел впереди. Мы продвигались медленно — было нелегко найти путь среди этих одинаковых кустов. Тусклые огоньки наших свечей были единственным островком света в ужасающем мраке…

Я шел замыкающим и, должен признаться, частенько поеживался, чувствуя за спиной неведомую и черную безмерность. Я был подавлен, ощущая вдобавок физическую усталость и голод, и меня все время бил озноб.

Кажется, мы сбились с пути, так как обратный путь занял у нас значительно больше времени, чем путь к нашему лагерю. Да и на дорогу, как выяснилось позднее, мы вышли в другом месте — гораздо дальше от стены и, следовательно, ближе к городу безглазых людей.

Так или иначе, мы ощутили облегчение, когда наконец выбрались из зарослей, где уже боялись окончательно заблудиться.

Ради первой встречи с обитателями пещеры Фортис зажег ацетиленовую фару, и мы погасили ставшие ненужными свечи.

Мы решительно повернулись спиной к нашему туннелю и в свете фары более уверенно зашагали по дороге. Через некоторое время Фортис вдруг коротко бросил, понизив голос:

— Стойте!

В пятидесяти шагах от нас появились два человеческих силуэта.

— Я попытаюсь обратиться к ним на их языке, — пробормотал Мартен-Дюпон, выдвигаясь вперед.

Незнакомцы, похоже, нас не заметили. Они шли навстречу нам беззаботной походкой, словно прогуливаясь. Но в двадцати шагах от нас они вдруг остановились. Безглазые лица повернулись к нам, открытые рты и наморщенные лбы отразили глубокое удивление. Они протянули руки вперед, пальцы их странно задвигались, будто сминая что-то в воздухе — те же движения мы видели и раньше, но смысл их по-прежнему не понимали. Незнакомцы издали испуганные возгласы и отступили на несколько метров. И тогда филолог неуверенным, дрожащим голосом, подыскивая слова, заговорил с ними.

Позднее я узнал содержание этого первого диалога между «людьми с поверхности» и «людьми из пещеры». Мартен-Дюпон говорил на древнехалдейском; хотя у обитателей пещеры этот язык с течением времени несколько видоизменился, они хорошо понимали ученого и вполне понятно отвечали.