— Спасибо за слова дорогие, Труфане Федорович! Будь в надежде, себя не пожалеем, а дело сделаем!

Братина обошла всех. Отец Сергий отпил последним.

— Еще, други, скажу последнее слово… — И Труфан Федорович опять сделался строгим. — Тайно посольство ваше, однако стеречься надо. По чужой земле путь… всякое случиться может. — Вынимая из карманов три кожаных мешочка и кладя их на стол, он сказал: — Берите! От югорских купцов по сто талеров каждому… Нет, нет, — торопливо добавил Амосов, видя, что послы хотят возражать, — берите! В дороге деньги надобны, а дело общее.

Переглянувшись, купцы взяли деньги, поднялись из-за стола и стали прощаться. Отец Сергий благословил их в путь. Амосов крепко обнял каждого.

Гости, громыхая оружием и низко склонив голову, чтобы не задеть шишаками дверной косяк, вышли на улицу и направились к дому Медоварцева, где их ждали слуги.

— Жалею купцов! — сказал отец Сергий. — Словно на смерть проводил, таково жалко!

Амосов молчал. Погрузившись в думы, он ходил, тяжело ступая по дощатому полу горницы.

— Дойдем, — вдруг громко сказал он, — дойдем! И Ганзу в свой ряд согнем, и хлеб привезем. — Он молча продолжал шагать, пригибая старые половицы.

— Что за шум, слышишь, отче? — насторожился Амосов. — Будто близко кони ржут, а люди оружием бряцают.

— Прости, Труфане, — отозвался поп, — туг на уши стал, стар, не слышу.

Амосов вышел на улицу и внимательно посмотрел по сторонам. Улица была пустынная. На противоположной стороне, прихрамывая и волоча ноги, шел нищий.

Дойдя до лавки сапожника, нищий остановился и стал колотить в закрытую дверь. Ветер раскачивал одинокую пару сапог, подвешенную на самом конце шеста над воротами.

Вот открылась дверь соседнего дома. На улицу вышел сначала мальчик с большим серебряным тазом в руках; за мальчиком, высоко поднимая ноги, показался долговязый поп с кропилом; а за ними, кряхтя и охая, вылез толстый боярин, одетый тепло, не по погоде.

Обмакнув кисть в таз и гнусавя, поп стал помахивать ею, обильно кропя дорогу перед боярином. Люди медленно двигались вперед, оставляя позади мокрый след.

«Святой водой от хвори себя пасет боярин, — думал Амосов, когда толстяк проходил мимо. — От хвори спасешься, а жир тебя задушит».

Хриплое дыхание боярина долго раздавалось в его ушах.

Стук лошадиных копыт по мостовой заставил морехода повернуть голову: отряд конных воинов остановился у богатых хором боярина Исаака Борецкого; ворота распахнулись, и всадники въехали во двор.

«Так вот откуда шум! — догадался Труфан Федорович. — Борецкий у себя войско собирает».

Взглянув на колокольню, он решил взобраться на нее и узнать, что делается на дворе именитого боярина.

С колокольни как на ладони можно было рассмотреть огромный двор Борецкого.

Не менее пятисот вооруженных всадников расположились в нем лагерем. Воины спешились. Они по очереди подходили к большим чанам с медом и, зачерпнув ковшом, пили. Из окна терема, крытого свинцовыми пластинами, выглядывал дозорный в стальном шлеме.

Через два двора отворот Борецкого стояли хоромы Федора Арбузьева — дружка и собутыльника именитого боярина. Боярин Федор Арбузьев был один из самых богатых людей в Новгороде, и его земельные владения не уступали владениям Борецких. Двор Арбузьева был также полон всадников.

Труфан Федорович с удивлением глядел на военные приготовления богатых бояр.

Посмотрев по сторонам, старый мореход собрался было спуститься с колокольни, но его остановил шум и яростные крики, доносившиеся теперь с другой стороны.

На улице показались несколько человек: они бежали, крича и размахивая руками. За ними повалила плотная толпа горожан — у многих в руках было оружие.

По сигналу дозорного на дворе Борецкого заиграли в боевой рог, его призывный сигнал повторился у Арбузьева. Воины стали садиться на лошадей.

Труфан Федорович схватился за сердце. Теперь он понял, для чего готовили войско. Забыв свои годы, он мигом спустился на землю и бросился бежать по улице прямо навстречу яростно ревущей толпе.

— Стойте, стойте, други! — закричал он, расставив широко руки, словно норовя остановить бегущих горожан. — Много войска там… Посекут, порубят вас!

Его окружили. Один молодой кожевник с коричневыми от дубовой коры руками с ругательством схватил старика за бороду и замахнулся на него топором. Несколько рук остановило парня.

— Стой, тебе говорят! Мореход это, Амосов старший. Людям от него обиды нет. Слушай, что старик говорит.

— У бояр, у Борецкого да Арбузьева, войско стоит. Сейчас ворота отворять будут, — говорил, задыхаясь, Амосов.

Толпа приближалась к Амосову. Впереди вели Степанька, рядом шла его жена Амефа, заплаканная, с растрепанными волосами.

— Чего тут, ребята? — подошел к Амосову Афанасий Сырков. Щека у него была разрезана мечом и залита кровью. Он еле ворочал языком. — Здравствуй, господине! — поклонился он старому мореходу.

Не успел Амосов еще раз повторить свой рассказ, как в воротах двора Борецкого показались первые конники.

Афанасий Сырков сразу понял все:

— Перебьют нас здесь, ребята, как цыплят передушат! Расходись по дворам, разбегайся, а завтра мы им покажем!

Конница лавиной неслась навстречу толпе.

Афанасий мигом собрал возле себя сотню хорошо вооруженных горожан. Он решил задержать всадников и дать время спастись остальным.

Амосова подхватили под руки и понесли; разломав ворота, его затащили в чей-то двор.

Началась схватка. Боярская дружина, разметав заслон горожан, ринулась преследовать бегущую толпу, рубя направо и налево, топча и калеча людей.

В другом конце города, у земляного вала, двигался купеческий обоз, состоящий из нескольких груженых колымаг и группы вооруженных всадников.

В каждую колымагу была впряжена четверка крепких лошадок, груз надежно закрыт сермягой и плотно увязан пеньковой веревкой.

Подъехав вплотную к воротам Псковской проезжей башни, обоз остановился.

Один из всадников, высокий рыжебородый мужчина, спешился у маленькой, почерневшей от времени дубовой калитки и несколько раз громко постучал.

Дверь отворилась не сразу — ему пришлось стучать еще и еще.

— Эй, что за люди? — прохрипел показавшийся наконец в дверях стражник. — Сказывай!

— Люди простые, костяные да жильные, — насмешливо ответил рыжий мужчина, глядя на заспанное лицо стражника. — Отворяй-ка, друг, ворота попроворнее — спросонья и своих не узнаешь!

— Не велено! — глядя исподлобья, строго ответил стражник.

— Что — не велено?

— В эти ворота пущать, вот что! — И сторож хотел было захлопнуть калитку.

— Постой-ка, братец, — ответил рыжебородый. Он успел сунуть в щель здоровенный сапог, — поспешишь, так ведь и людей насмешишь… Ну-ка, на, читай владычну грамоту!

Сторож молча осмотрел свинцовую печать, подвешенную к пергаменту на шелковом шнурке. На одной стороне печати было вытиснено имя новгородского архиепископа и осьмиугольный крест на подножии, на другой — изображение божьей матери.

Шевеля губами, сторож стал читать грамоту.

— «…купцы новгородские Михаил Медоварцев, Федор Жареный и Порфирий Ворон…» — вслух произнес стражник.

— Так, так, — поддакнул рыжебородый, — правильно чтешь, мы и есть купцы, про нас сказано. Я вот, — он ткнул себя пальцем в грудь, — Федор Жареный, а на пегом коне, шишак позолочен, — то Медоварцев, а у Ворона и конь вороной. У него на шишаке лента синяя — невеста на счастье повязала.

— Замолкни, пустомеля! — оборвал его стражник. — Мешаешь только.

Дочитав грамоту, он стал неторопливо открывать ворота.

— Во Пльсков, Порхов да Остров путь держите? А что на возах увязано: съестное али красный товар? — полюбопытствовал он.