Когда в замке затихли тяжелые шаги Эриксона, командор снова взял в руки письмо и подошел к очагу. Приблизив письмо к огню, он стал читать вслух:

— «План Ладожской крепости вам передаст мой человек. Он по ночам на острове в устье Волхова будет зажигать три костра. Пусть будет вам наградой за хлопоты Ладожская крепость, которую вы теперь без труда возьмете».

Командор поднял голову, его взгляд устремился в тот угол комнаты, где белело мраморное распятие.

«Видит бог, — думал он, — я всегда был хорошим католиком и никогда не жалел своих сил на благо христианства. План Ладоги будет в моих руках. Если бы мне удалось захватить эту крепость — о! — как расширились бы наши владения к северо-востоку, сколько язычников было бы обращено в лоно святой церкви. Сам святой папа…»

Командору казалось, что он уже держит в руках папскую буллу.

— Завтра в поход! — раздельно и громко сказал он. — Я сам поведу своих воинов на Ладогу.

Его рука потянулась к небольшому молоточку, лежавшему на столе. Резкие металлические звуки раздались в замке.

Посадник ладожский, боярин Никита Афанасьевич Губарев, хорошо знал Амосова, и не только знал, но и с давних пор состоял не без выгоды дольщиком старого купца во многих его промысловых походах. И в этом году две дружины боярина били зверя на амосовских лодьях в Студеном море.

Труфан Федорович был вынужден остановиться в доме гостеприимного хозяина. Когда переправлялись через волховские пороги, один из груженых карбасов застрял на камнях, и его залило водой. Спасая судно, старый мореход работал наравне со всеми, простыл в холодной воде и занемог. Почти без сознания дружинники привезли его в Ладогу.

Только через десять дней он поднялся с постели, а сегодня Никита Губарев пригласил его к себе на трапезу. Назначив отъезд на завтра, Амосов почувствовал облегчение и с радостью согласился на приглашение посадника.

В низкой сводчатой горнице воеводы было душно: маленькие слюдяные оконца в свинцовой оправе не пропускали свежего воздуха; в углу перед темными образами смрадно коптила лампадка. Но старые знакомцы не обращали внимания ни на духоту, ни на смрад. Отобедав и славно хлебнув из большого глиняного кувшина заморского вина, они вели задушевную беседу.

Друзья сидели на широкой лавке, распоясанные, близко склонившись друг к другу.

Теребя поседевшую реденькую бородку, тучный посадник внимательно слушал рассказ купца о последних событиях в Новгороде.

— Так, говоришь, сменили посадника-то… — задумчиво произнес боярин Никита, ставя золоченый кубок на стол. От движения живот его заколыхался. — Силен умом был, степенной, а вишь ты… Скажи, Труфан Федорович, думку свою о московском князе, — перешел на другое боярин. — Пригоже ли Великому Новгороду к нему на поклон идти али нет? У нас тут всякое говорят. А ты как мыслишь?

Губарев говорил медленно, словно нехотя, но старый мореход почувствовал, как он, ожидая ответа, затаил дыхание.

— Я так мыслю, — Амосов усмехнулся: — день встречать, боярин, надо становясь лицом к восходящему солнцу, а не к вечернему закату.

— Правильно говоришь! — Губарев вздохнул, прикрыв свои слегка выпученные глаза.

Он хотел сказать еще что-то, но звонкие, частые удары «всполошного» колокола оборвали мысль, заставили его насторожиться.

— Бежим наверх, на прясла,[37] Труфан Федорович. — Боярин Никита решительно поднялся и, как сидел, без шапки, накинув только на плечи суконный опашень, стремительно кинулся во двор.

Амосов с трудом поспевал за тучным боярином, не по летам ретиво взбиравшимся по каменной лестнице Стрелецкой башни.

С высоты восьми сажен Волхов был виден как на ладони.

Внизу, у самых стен, на черной ленте реки быстро двигался острогрудый карбас. Дружинники бешено работали веслами, вода бурлила под носовым коргом.[38] Под растекавшейся узорча той пеной Волхов казался коричневым, словно навозная жижа На корме во весь рост стоял человек. Он размахивал желтым полотнищем и зычно вопил:

— На помогу, братцы, свей одолевают, на помогу!

Губарев с трудом просунул свое большое тело в бойницу и, держась одной рукой за железный четырехгранный крюк, повис над рекой. Он с неудовольствием отметил несколько молодых березок, успевших пустить корни в расщелины крепости.

— Эй, молодец! — воспользовавшись мгновением тишины, крикнул воевода.

Человек на карбасе поднял красное от натуги лицо.

— Ладно тебе людей пугать, — спокойно сказал Губарев. — Не дюже страшны свей-то. От кого послан? — строго добавил он.

Держаться на одной руке было тяжело, и воевода втиснулся в узкий промежуток между каменными зубцами, плотно заполнив собой бойницу.

Узнав посадника, гребцы стали табанить,[39] придерживая карбас ближе к мыску.

— Соцкий Данила Аристархов к тебе, боярин, за помочью погнал. Свей-то на многих шняках…[40]

— А ты кто такой?

— Кормщик морской стражи Василий Кыркалов.

— Ратного дела не смыслишь! — грозно продолжал боярин. — Ко мне послан, мне и сказывай, а не всему посаду. Греби к Воротной башне, да одним духом чтоб у меня был!

На карбасе дружно взмахнули веслами. Суденышко стремительно понеслось вперед, огибая Стрелочный мыс, разделявший Волхов и реку Ладожку.

Никита Губарев выбрался из узкой бойницы на дубовый пол башни и увидел вооруженных сотников и дружинников.

— Едва нашли тебя, боярин, все городище обегали, как в воду сгинул!.. — отдуваясь, забасил старший из воинов. — Слыхать, свей-то вновь мирную ряду порушили.

— Пойдемте, други, послушаем, что гонец скажет. А ты, Труфан Федорович, — обратился он к купцу, — не обессудь, повремени… ратные дела надо решать.

Он направился к выходу, но у лестницы обернулся.

— Дозоры удвоить, глазами, не задом, дозорным смотреть. Не дай бог, ежели что! Слышишь, Захарий?! — Воевода грозно насупился и погрозил пухлым кулаком.

— Слышу, боярин, не будет порухи. Жить в дозоре — не бывать в позоре! — весело отозвался один из сотников.

— Ну, то-то же. — И большое тело воеводы скрылось в пролете лестницы.

Труфан Федорович частенько за полсотни лет походов к Студеному морю бывал в Ладоге, но на Стрелецкой башне стоял впервые.

Он с невольным восхищением рассматривал замечательное творение человеческих рук — каменную твердыню, грозу шведов, «оплечье» Великого Новгорода.

Всех, кто впервые знакомился с городищем, поражала толщина крепостных стен. Нижняя часть стены Стрелецкой башни, на которой стоял Амосов, была толщиной четыре сажени; второй ряд бойниц располагался в стенах, немногим тоньше — трехсаженных; даже над верхним рядом бойниц толщина каменной кладки была две сажени, так же как и толщина башенных зубцов.

Кроме Стрелецкой, в городище насчитывалось еще четыре башни: Воротная, Раскатная, Климентовская и Тайничная.

Соединяясь трехсаженными стенами, башни составляли крепость, имевшую вид огромного утюга, направленного острым концом на север.

Стрелецкая башня, где находился Труфан Федорович, располагалась как раз на остром конце утюга. Это была главная башня северной твердыни, расположенная на остром мысу, образовавшемся при слиянии рек Ладожки и Волхова.

Амосов и его провожатый, веселый сотник Захарий, прошли мимо дозорного и спустились по каменным ступеням в средний этаж башни. С трудом приоткрыв дубовую дверь, они узким сводчатым ходом вышли на крепостную стену.

Стена, как и башня, была покрыта почерневшим от времени двухвершковым дубовым тесом. Через каждые десять шагов встречались костры, приготовленные на случай нападения врага, с медными котлами на треногах, наполненными смолой. По стенам хранилось аккуратно сложенное оружие: пики, рогатины, бердыши, топоры, колчаны со стрелами, луки.