Новгородцы перетаскали воск на ганзейское судно и прилегли отдохнуть. Жареному немец уступил часть своей каюты.

Выйдя на палубу, Ганс Штуб посмотрел на ветер, на воду, вызвал матросов и хотел было поднимать якорь и уходить в море, как вдруг большая рыбацкая лодка подошла к борту. На палубу поднялся человек в черном плаще с крестом, из-под которого торчал конец сабли. Он подошел к Гансу Штубу вплотную и, дохнув на него густым хмелем, негромко сказал:

— Где хозяин?

— Я хозяин, — откликнулся мореход. — Чем могу служить господину?.. — Мельком взглянув на незнакомца, он заметил, что лицо его когда-то было накрест рассечено саблей.

Незнакомец наклонился и что-то прошептал Гансу Штубу.

— О-о! — только и мог сказать немец.

— Пройдемте, дорогой хозяин, в укромный уголок — нас никто не должен слышать.

Хозяин повел незнакомца на нос, и там, усевшись на бухту толстого якорного каната, они начали тихо разговаривать.

— Нет, это невозможно! — привскочил Ганс Штуб, выслушав незнакомца. — Я не могу это сделать: я честный человек.

— Ганс Штуб, — повысил голос незнакомец, — вашего согласия никто не спрашивает! Мы приказываем вам! Покажите, где мы можем расположиться.

— Я не обязан выполнять приказы вашего магистра — я горожанин вольного города Любека. Я честный человек. Я буду…

— Мы не привыкли повторять приказания! — надменно оборвал купца незнакомец. — Если вы не хотите добром, то… — Он положил руку на рукоять сабли.

— Если вы сейчас же не уберетесь отсюда, — вскипел Ганс Штуб, — я подниму крик, и русские превратят вас в трупы! Это было неожиданно. Незнакомец размышлял.

— Ганс Штуб, — пристально смотря на морехода, начал он, — в случае успеха весь русский воск вы можете взять себе. А сейчас вы, кажется, собрались уходить в море. И мы не намерены вам мешать.

— О-о!.. — раскрыл рот от неожиданности купец. — Воск я могу взять себе?!. О-о!.. Это меняет дело. Я не могу не выполнить приказа великого магистра — я честный человек… — Поманив за собой незнакомцев, он открыл дверь в небольшую конуру рядом со своей каютой. — Вот здесь, господа.

К вечеру Ганс Штуб умело вывел судно в открытое море. Обходя прибрежные мели, он замечал путь по двум приметным соснам со срубленными вершинами. Благополучно пройдя опасные места, он повернул судно на запад и поднял все паруса.

Судно шло близко от берега, повторяя все его извилины, Ганс Штуб, как и все мореплаватели того времени, боялся потерять из виду берег, чтобы не сбиться с пути. Берег тянулся однообразной желто-зеленой лентой — на желтом песке росли высокие сосны и мелкий кустарник.

Море успокаивающе действовало на людей Федора Жареного и на него самого. Все легко вздохнули, словно наконец избавились от страшной опасности.

— Опять день с ночью смежился, — задумчиво глядя на черную воду, сказал Аристарх. — Хвали день ввечеру, а жизнь перед концом! Так, что ль, старые люди говорят? Выходит, Федор Тимофеевич, день хвалить можно — удачливо все у нас вышло.

— Этот день год на мои кости накинул, — отозвался Жареный.

— Федор Тимофеевич, — спросил кто-то, — сколь ходу отседа до Любека? Долго ли плыть будем? Мопе тихое ноне.

— Трудно наперед говорить, — ответил Жареный. — Тихо море, поколе с берега смотришь. На морскую тишь да на бабю ласку не надейся, обманчивы.

Дружинники засмеялись.

— На здешнем море, слышно, разбойники лютуют, — обратился к Жареному молодой парень с лихо вьющимися кудрями.

— Не ходил я здесь. В полуночном крае, в студеных морях бывал. Мореходы там разбойников не страшатся.

— Я про тутошних разбойников наслышан, — вступил в разговор Аристарх. — В Пльскове юрьевский купец на торгу рассказывал, будто жил кузнец-литовин, силы непомерной человек, однажды в сто лет земля таких родит. И будто попы римские его охрестить надумали: в поганстве он жил и другой веры не хотел. И охрестили: отца его и мать живьем спалили, а ему каленым железом правый глаз выжгли, на чепь посадили. Назавтрие другого глаза хотели лишить, а он чепь порвал и из ямы убег…

Аристарх посмотрел на плотно обступивших его внимательных слушателей.

— Вот этот литовин в морских братьях объявился. Сначала простым разбойником был, потом вроде как в старших ходил, а сейчас главный ватажник. На знаменьях у них, — понизил голос рассказчик, — вместо ликов святых угодников жук черный большой, и в нем, в жуковине, говорят, вся сила.

— А живут те разбойники где? — спросил кудрявый парень.

— Живут? Живут в свейской стороне, на морском острове, корабли немецких купцов стерегут, кои в Новгород с товарами правят,

— А наши, Великого Новгорода, корабли?

— И наших купцов, ежели на запад идут, не помилуют.

К полуночи с моря подул свежий ветер, судно, легко покачиваясь на небольшой волне, прибавило ходу. Палуба давно опустела. На корме два человека ворочали тяжелый руль. Помощник Ганса Штуба, высокий пожилой немец, переминался с ноги на ногу и зябко кутался в плащ.

В каюте кормщика тихо. В углу на овчине раскинулся Жареный, сладко похрапывая в предутреннем сне. За перегородкой вздыхал и покашливал хозяин.

Но вот в дверь тихо постучали два раза, потом еще два раза. Ране Штуб бесшумно, словно привидение, открыл дверь.

Три темные фигуры проскользнули в каюту и крадутся к постели Федора Жареного. Дрожа всеми суставами, прижался в углу хозяин Ганс Штуб, и кажется, его побелевшие губы шепчут: «Я честный человек, я честный человек».

Одна из темных фигур чем-то тяжелым бьет Федора Тимофеевича в голову. Купец вздрагивает и, захрипев, вытягивается.

Почти тотчас же с разных концов судна раздаются крики, слышна тяжелая возня. Отчаянно отбиваются новгородцы, сонными попавшие в руки врага. Но божьи рыцари хорошо продумали ночную атаку. Борьба быстро стихает.

Страшное зрелище представляет собой палуба «Быстрого оленя» в лучах яркого утреннего солнца. Один к одному, в лужах крови, лежат связанные новгородцы, у каждого к босым ногам привязан тяжелый камень.

Двое рыцарских слуг поднимают лежащее с края тело, не торопясь несут его к борту и, раскачав, швыряют в море.

Среди мертвых лежит раненый Аристарх, рядом — Федор Жареный. Аристарх открывает глаза, тихо спрашивает:

— Федор Тимофеевич, жив?

— Помираю, друг… — едва шевелит губами Жареный. — Сам виноват, забыл… с медведем дружись, а за топор держись… Медоварцева упредить надобно. — Жареный застонал.

— Веревку перегрызи, Федор Тимофеевич! — шепчет Аристарх. — Осилишь?

Жареный едва заметно кивает головой.

Аристарх поворачивается спиной, подставляет связанные руки к лицу Жареного.

Федор Тимофеевич грызет веревки на руках Аристарха, грызет с трудом, из последних сил.

Слуги бросают за борт еще одного новгородца, еще одного… Скоро наступит очередь Аристарха.

Федор Тимофеевич делает последнее усилие — и руки Аристарха свободны. Жареный слабо улыбается, откидывает голову — он мертв.

Аристарх целует товарища, бросается к борту, колет ножом одного из слуг и прыгает в море. Второй оруженосец, ругаясь, выпускает в Аристарха несколько стрел из лука, но стрелы летят мимо.