Прекрасное наблюдение древнего хрониста: «Когда он (Геллерт) однажды писал, его от слишком большой силы воображения свалил сон…»

Черта характера Геллерта, которую я у него и не предполагал: «Когда король Стефан хотел наказать розгой справедливости одного из рожденных им сыновей за проступок, отец Геллерт защищал его со слезами сострадания».

Еще эпизод, о котором можно размышлять бесконечно. Геллерт путешествует с вооруженными воинами, вдруг он слышит скрип ручной мельницы и пение женщины. Приблизившись, он видит женщину, которая поет, и вращает мельницу, и мелет пшеницу, тут он спрашивает своего спутника: «Скажи, Вальтер, мельницу приводит в движение искусство или работа?» Вальтер: «И то и другое, отче, искусство и работа, ибо ее вращает не животное, а мы сами своею рукою». Геллерт: «Сколь примечательно это, как род человеческий кормит себя. Если б не было искусства, кто смог бы вынести работу?» Изречение, под которым я тотчас же подписываюсь.

Дата его мученической смерти — 1047 год. В этом же году Макбету явились ведьмы.

Был ли Геллерт и вправду таким фанатиком, каким он выглядит здесь? Не думаю; он не был пламенным Бонифацием[51], он не валил дубов голыми руками, скорее, он был очень умным дипломатом. Кроме того, я прочел, что он был «невысок ростом и истощил силы свои в служении господу».

Его пытаются подвести под определение «высококультурный реакционер», но подобные определения мало что говорят, а это к тому же, скорее всего, ошибочно. Тот, кто хотел в ту пору сделать венгров европейским народом, вероятно, должен, был обратить их в христианство; но как бы то ни было, ему поставлен памятник, и ночью его освещают — это очень славно.

Рядом радио орет во все горло вальс за вальсом. «Если б не было искусства, кто смог бы вынести работу?» Но как выносить искусство?

При помощи работы.

Я весь распух и отупел. И к тому же боли в сердце от хинина. Ютта, Габор, Ференц и Золтан прислали лекарства: Ютта — пестрые капсулы без руководства к применению, зато Золтан — белые шарики с двумя руководствами, Ференц — хинин в желатиновых облатках, Золтан — абрикосовую палинку, а Эльга — приглашение в Лукачские бани: сегодня она там плавает, не пойду ли я с ней. Я глотаю три капсулы, три шарика, три облатки, низко, с вожделением кланяюсь абрикосовой палинке и принимаю приглашение Эльги.

Предостережение свыше: шофер не знает Лукачских бань и расхваливает Рудашские, прославляет Кирильские, хочет повернуть за мостом Эржебет не направо, а налево, к Геллертским баням, и, так как я настаиваю на Лукачских и вспоминаю улицу Лео Франкеля, где они расположены, он высаживает меня наконец перед соседними Часарскими, Императорскими банями. «Часарские бани, — говорит он, — сами видите, только Часарские, и никаких Лукачских нет, здесь Часарские, там Часарские, и рядом Часарские, и там тоже Часарские, а дальше ничего».

И там, где дальше ничего, вход в Лукачские бани.

Не понесли ли из-за меня убытка Часарские бани? Если даже предположить, что они теперь не выполнят плана и девушки, которые там работают, не получат премии, разве я виноват в этом?

Древние желтые платаны во дворе располагают к доверию. Пятна солнца и тени, тишина, медленно падают огромные листья. Воздвигнутые по обету в знак глубокой благодарности памятные доски на искрошенных стенах, а мимо них проходит, опираясь на никелированные костыли, изящная молодая женщина без ноги.

Текст, достойный включения в коллекцию: «Как врач и пациент я благодарен за чудесную целебную воду».

Рядом, выше: латинские буквы, кириллица, буквы готического и арабского алфавитов.

Два плавательных бассейна, один квадратный, другой вытянутый, прямоугольный, в одном теплая, в другом холодная вода. Мы здесь почти одни; только несколько пожилых мужчин, несколько немолодых дам, солнце и тишина; на воздухе меня знобит, но в воде мне становится лучше.

Прошлый раз, зимой, когда здесь уже падали снежные хлопья, у нас разгорелся спор о Флобере, были и чудовищные проклятия, и восхваления.

Одноногая женщина ковыляет к бассейну с холодной водой, она выглядит изящней и нежней, чем в платье, может быть, по контрасту с болтающимся бесформенным обрубком, торчащим из правого бедра.

Пожилая женщина заканчивает под наблюдением старухи свою ежедневную порцию плавания, и старуха, куря и полируя ногти о платок, идет рядом с пожилой и безостановочно говорит ей что-то.

Семь банщиков зевают.

Толстый господин лет шестидесяти, пожалуй, даже толще меня, в длинных по колено купальных трусах в синюю и белую полоску, совершает погружение в бассейн (холодный), словно ритуал. Сидя на плоских ступенях, уходящих в глубину бассейна, он горстями черпает воду и поливает колени и бедра, с удовольствием глядит, как ручейками стекает вода, как искрятся капли, потом обливает грудь, толстую складку на животе и, раскачиваясь на руках и ногах, мало-помалу соскальзывает вниз, он постанывает, на широком загорелом лице наслаждение. Еще круглится над водой живот, потом погружается грудь, вот он окунает плечи, шею, потом затылок и, гибко перевернувшись, отталкивается и медленно и счастливо плывет через Азовское море в меотийскую свою прародину.

Отношение венгров к воде наивно и стихийно, я сталкиваюсь с этим снова и снова.

В прошлом году шофер, с которым мы ехали на озеро Балатон, погрузил в багажник целый ящик пустых бутылок, чтобы привезти домой воду из неизвестных источников — как он ее смаковал, как причмокивал языком, как он нюхал ее, как он разглядывал бутылку на свет! Или в термах: часок-другой болтовни и сплетен, люди сидят в воде на каменных креслах и стульях, в воде курят, в воде грызут конфеты, в воде играют в шахматы, в воде пьют минеральную воду, в воде мечтательно рассказывают о приключениях в купальнях, без стеснения наслаждаются, омывая тело горячей и сернистой водой. Тогда в Хевизе люди валялись в теплой грязи, это больше всего напоминало оргии… А как пробуют воду в легендах:

«И когда Кушид дошел до середины страны Венгрии и достиг земель Дуная, увидел он, что местность здесь прекрасна, земля же хороша и плодородна, вода в реке здоровая и трава сочная, и все это ему понравилось. И пошел он тогда к князю Святоплуку[52], правившему в стране после Аттилы. И передал он приветствие от своих и сообщил, зачем пришел. Услышал это Святоплук и возрадовался, ибо подумал, что пришли крестьяне, чтоб обработать его землю. Он милостиво отпустил посла. Кушид наполнил бочонок дунайской водой, сунул пучок травы в заплечный мешок и взял с собой ком черной земли, и так он вернулся к своим. И рассказал он им обо всем, что видел и слышал, и поставил перед ними бочонок с водой, положил траву и землю. Все это им очень понравилось. Они попробовали лежащее перед ними и убедились, что вода сладка, что земля превосходна и что трава с лугов такова, как рассказал их посланец».

Арпад[53] наполнил водой из Дуная свой рог и, поднявши перед всеми венграми этот рог, молил всесильного бога о милости. Пусть господь отдаст им эту землю на веки веков. И когда он окончил свою молитву, все венгры трижды воскликнули: «О господь, о господь, о господь!»