Хотя солдат Фюман всю войну прослужил связистом, отстукивавшим приказы и личные телеграммы командования, и пальцы его нажимали на телеграфный ключ, а не на спусковой крючок автомата, суд суровой совести не позволяет ему выделить себя из ряда тех, кто участвовал в карательных экспедициях, грабил и убивал, оставляя за собой выжженную землю, кто стоял у печи крематория. «Я был, подобно сотням тысяч таких, как я, — молодым фашистом, думал, как они, чувствовал, как они», — это главное для писателя, исходная точка в его безжалостных по отношению к себе суждениях. Потому что фашизм, как удивительно точно формулирует Фюман, — «это не только то, что где-то дым пахнет человеческим мясом, но и то, что стоящие у газовых печей заменяемы». В этом для него самое страшное проявление фашизма — люди, как взаимозаменяемые детали одной машины, всегда готовые исполнить, не рассуждая, любой приказ. Какой — это не так уж важно, важна лишь потенциальная готовность к его исполнению, вырастающая на развалинах личности.
А если удавалось человеку среди этого кошмара сберечь «душу живую», если не всегда срабатывал тщательно отлаженный нацистский механизм подчинения, то где, когда начинался компромисс с собственной совестью, предательство по отношению к самому себе? Почему для многих внутреннее неприятие фашизма так и не выливалось в открытую борьбу с ним? Почему они так и оставались в пределах вопроса «что я могу», а другие не задавали себе даже его? Ведь если внешне жизнь человека развивается по прямой, его биография тем не менее — это сумма огромного количества «открытых точек», тех поворотных моментов, в которых намечается некий выбор, осознаются другие пути, подобные множеству автобусных маршрутов, расходящихся из одного и того же пункта. Такая многовариантность человеческого бытия, переплетение в жизни разных, подчас противоположных возможностей, между которыми необходимо выбрать одну, становящуюся в результате этого действительностью, ответственность за свой выбор и формируют личность. Тонко прослежен у Фюмана этот неоднородный процесс в новеллах цикла «Еврейский автомобиль», где как раз из таких «открытых точек» складывается в результате цельная биография. Не однажды были даны рассказчику возможности поворота, — поворота, который оставался несвершенным, пока не сложились для этого определенные личностные предпосылки.
Именно сфера личностного и занимает сейчас писателя прежде всего. Он стремится уловить то почти незримое, незаметное для постороннего соотношение между изменением сущности человека и изменением направления его жизни, понять, какой внутренний процесс обозначают простые и вроде бы привычные слова «человек меняется». Все это имеет для Фюмана и большую личную значимость. Он стремится найти в своей жизни тот неведомый, ускользающий от него момент, когда началось его внутреннее разногласие с фашизмом, когда, казалось бы, прочно смонтированное фашистское мировоззрение дало первую трещину. Не тогда ли, в кинотеатре, когда кадры хроники, показывавшие обреченных на смерть людей за колючей проволокой, диктор сопроводил издевательским комментарием: «Вот, мол, евреи работают первый раз в жизни», — и весь зал дружно засмеялся?
А может быть, тогда, когда был оглашен приговор на Нюрнбергском процессе, воспринятый писателем как приговор всему фашистскому прошлому Германии, и себе тоже? Или все-таки несколько позже, в антифашистской школе, в то удивительное время, когда, как и многими годами позже, на Варновской верфи, где рождалась книга репортажей о людях труда, писатель особенно остро ощущал сопричастность движению истории? А не мог все же этот перелом свершиться раньше и в какой мере он сам виновен в том, что этого так и не произошло? Это честные, бескомпромиссные, суровые по отношению к себе суждения. Такова нравственная установка писателя, вызывающая доверие и уважение.
И становится понятно, почему до сих пор не отпускает Франца Фюмана тема прошлого, почему с такой беспощадной требовательностью подходит он к своим прежним произведениям. Вопросы художественного творчества, призвания писателя, мастерства занимают в книге немалое место. Для Фюмана они неразрывно связаны с общей мировоззренческой позицией художника. Проблема свободы творчества звучит для него абстрактно до тех пор, пока она не входит составной частью в другую, более масштабную проблему — ответственности художника. Это она подсказывает ему направление творчества и ставит свои пределы — не внешние, но внутренние, требующие искренности и добросовестности суждений, подлинно высокого мастерства и преграждающие путь посредственности. Первоочередная задача любого писателя, как определяет ее Фюман, — создавать «тот кусочек литературы, который в состоянии создать только он, и никто другой». Главное, таким образом, — это личный опыт художника, то, что пережито только им и о чем, следовательно, только он может рассказать. Лишь тогда сможет он быть честным и непредвзятым в своем творчестве, лишь тогда получит оно необходимый заряд моральной убежденности, без которой, по мнению Фюмана, подлинное искусство не существует. Нельзя сводить литературу лишь к повторению давно известных, апробированных истин, тогда она перестанет быть тем, чем должна быть по призванию своему, — социальным действом, социальным опытом.
Эта сторона проблемы тесно соприкасается у Фюмана с другой, не менее важной, — поисками соответствия между личной — для самого художника — и общественной значимостью его произведений. И в творчестве Фюмана, где эти две стороны, казалось бы, счастливо сливаются в одно целое, есть в этом плане свои нерешенные, подчас болезненные проблемы. И ему приходилось иногда «становиться на горло собственной песне», ограничивать творчество кругом тех тем, в которых особенно сказывались потребности времени. И непроявленной, где-то за бортом, изредка заставляя вспомнить о себе с сожалением, оставалась склонность к выплескиванию фантазии, к мечтательности, к парадоксам, — она отодвигалась все дальше, на вторую «половину жизни».
Теперь же все чаще мысли писателя возвращаются к этому кругу проблем. Известно, что между «социальным заказом», понимаемым широко и исторично, и собственными творческими устремлениями писателя, как правило, всегда — иначе было бы просто невозможно творчество — устанавливается приблизительное равновесие. Но как динамично оно, зависящее от многих факторов, как изменчиво и ненадежно, как легко может быть нарушено! А любая дисгармония оборачивается мучительными противоречиями в самом творчестве.
Писатель как бы приглашает вместе с ним задуматься о первоосновах творчества. Готовых решений он не предлагает; лишь высказывает свои соображения, подчас спорные, намеченные только пунктиром, требующие дальнейших размышлений, уточнений. Но сама постановка этих вопросов закономерна. Все разнообразнее становится социалистическая литература, многограннее творческая манера ее авторов, глубже постижение действительности. Интерес к проблемам индивидуального художественного мастерства, стиля, пристальное внимание к художественной форме, взятой не изолированно, но в диалектическом единстве с содержанием, — свидетельство зрелости литературы. Не пустопорожнее экспериментаторство, но плодотворные и напряженные творческие поиски, целью которых становится достижение единства между высоким содержанием и соответствующим ему художественным воплощением, определяют путь литературы.
Такая литература сравнивается в книге Фюмана с мифом. Термин этот употребляется весьма широко, не в традиционно-литературоведческом значении. Естественно, он может показаться спорным. Не будем, однако, строги к термину самому по себе, посмотрим, какое содержание вкладывает в него автор. Для Фюмана «элемент мифологического — это именно то, что возвышает реализм над натурализмом, создание образов — над простым иллюстрированием». Миф — это истина, в нем нет ничего надуманного, желаемого — лишь то, что есть в действительности. Этим он отличается от сказки. Сказка учит мечтать, а миф — жить, ведь он несет в себе конкретный человеческий опыт, и если в сказке мораль автоматизирована, то в мифе мораль складывается. История отдельной человеческой жизни обретает мифические черты, когда в ней высказывается нечто имеющее важность для всех людей, суммируется их эмоциональный опыт. Человеческие судьбы в мифе обладают глубиной и много гомерностью, не случайно Томас Манн связывал понятия мифологического и типичного. И характерно, что для Фюмана именно Анна Зегерс — «рассказчица мифов самого высокого класса». То, что Фюман называет мифом, — это прежде всего реалистическая литература, литература глубоких человеческих обобщений, внимательно всматривающаяся в окружающее и открывающая людям высокие истины о них самих. К этому стремится и сам писатель в своем творчестве.