— Ах, донна Марселина, вы всегда преувеличиваете, когда речь заходит на эту тему! — проговорил молодой человек, делая над собой громадное усилие, чтобы не расхохотаться при таком странном сравнении своей собеседницы.

— Я? Преувеличиваю?! Ну, да, в ваших глазах, разумеется, ничего не значит, что меня посадили в тележку с недостойными женщинами и хотели отправить в исправительный приют, — меня, никогда никого не принимавшую у себя, кроме цвета буэнос-айресского общества!.. Я, впрочем, отлично знаю, что меня только для вида обвинили в дурном поведении и что это была только месть за мои всем известные политические убеждения. Я постоянно общалась с унитариями; у меня бывали министры, адвокаты, поэты, доктора, писатели, — словом, все выдающиеся люди нашего города. За это наш тиран и вписал мое имя в список женщин, подлежавших высылке из Буэнос-Айреса, по декрету негодяя Анчорены, этого старого Тартюфа, этого бессовестного ростовщика, на которого не даром написано известное вам четверостишие...

— Кстати сказать, прелестное, — вставил дон Мигель.

— Не правда ли?..

— Да, я сделалась жертвой этих грубых, невежественных головорезов исключительно за свои политические убеждения, а может быть, и за мою любовь к литературе. Я заметила, что этот дикарь, Анчорена, преследовал всех посвятивших себя, подобно мне, изящным искусствам. Все мои друзья были сосланы... О, как хорошо жилось нам при Вареласе и Галлардосе! Миновало это прекрасное времечко, исчезло навеки!.. Помните, дон Мигель, какое тогда было блаженство?! Разгорячившись, донна Марселина спустила с плеч свою шаль, отерла выступивший на ее красном лбу пот и грациозно обмахивалась платочком.

— Что было, то прошло, донна Марселина, — проговорил дон Мигель по возможности серьезным тоном, опустив вниз свои смеющиеся глаза. — Действительно, новое правительство поступило с вами крайне несправедливо...

— И бесчеловечно! — договорила посетительница.

— Но все-таки вам удалось избежать страшного позора, благодаря вашим крупным связям...

— Да, слава Богу, один из моих лучших друзей, занимающий высокое положение, сжалился надо мной. Он видел во мне только невинную жертву варварства, составляющего, по выражению Руссо, самое ужасное зло в мире и низводящего человечество до уровня животных! — с пафосом воскликнула донна Марселина, любившая щегольнуть своей начитанностью.

— Руссо совершенно прав, и мир должен быть ему глубоко признателен за то, что он внес эту новую и поучительную истину.

— О, да, Руссо — один из величайших гениев, и я знаю все его произведения наизусть!.. Вы не поверите, какая у меня память: недавно я видела две трагедии и сразу запомнила все их содержание!

— Это, действительно, замечательно!

— Не правда ли? Хотите, я продекламирую вам монолог Бидоны или Креона, начинающийся словами: «Грустная судьба...»

— Нет, благодарю вас, донна Марселина. Пожалуйста, не трудитесь, — с живостью перебил дон Мигель.

— Как угодно, — обиженно проговорила гостья.

— Что вы читаете в последнее время, донна Марселина?

— Кончаю «Дитя карнавала», после того, как прочитала «Люсинду», которую теперь читает моя племянница.

— Прекрасно!.. Кто это снабжает вас такими хорошими книгами? — спросил молодой человек, устремив на свою собеседницу спокойный и пристальный взор.

— Лично меня никто не снабжает ими. Это патер Гаэте приносит их моей племяннице.

— Патер Гаэте?! — повторил дон Мигель, разражаясь, наконец, долго сдерживаемым смехом.

— Да. Но что же тут смешного, сеньор дон Мигель? — недоумевала гостья. — Я ему очень признательназа это. Он человек просвещенный и говорит, что молодым девушкам следует читать все, как хорошее, так и дурное, чтобы раньше узнать жизнь и не попасть впоследствии впросак, как нередко случается с теми, которых держат в полном неведении.

— Против верности этого взгляда я ничего не могу возразить, донна Марселина; но чего я никак не могу понять, так это того, что вы, с вашими твердыми, непоколебимыми политическими убеждениями, дружны с этим, хотя и достойным священником, зато ярым федералистом.

— Я каждый день упрекаю его в этом грустном заблуждении...

— А он вам что на это говорит?

— Смеется, поворачивается ко мне спиной и уходит с Гертрудитой читать.

— Гертрудита? Это что еще за особа у вас?

— Это новая племянница, которую я с месяц тому назад взяла к себе в дом.

— Господи! Да у вас племянниц больше, чем было у Адама внуков от Сима, сына Каина и Ады!.. Читали вы когда-нибудь «Библию», донна Марселина, а?

— Нет, сеньор, не приходилось.

— Ну, а «Дон-Кихота», наверное, читали?

— Тоже нет.

— Жаль. Этот Дон-Кихот был славный малый, удивительно похожий лицом и умом на генерала Орибу. Он всегда говорил, что ни одно благоустроенное государство не может существовать без одного ремесла, т. е. именно того, которым вы занимаетесь.

— Разве мое покровительство бедным племянницам может быть названо ремеслом?

— У большинства людей удивительно извращенные понятия, донна Марселина.

— Это верно!.. Но не обращать же мне на это внимание, когда я сознаю, что не делаю ничего дурного, а, напротив, только благодетельствую бедным девочкам, для которых я служу единственным убежищем.

— Гм!.. А что будет с вами, донна Марселина, если уважаемый патер найдет у вас то, что нашел я, когда явился к вам в первый раз по рекомендации сеньора Дугласа?

— О, я тогда, конечно, погибну! Но ведь патер Гаэте не так любопытен, как дон Мигель дель Кампо, — проговорила гостья. —Мое любопытство было вызвано вами же, — оправдывался молодой человек. — Припомните-ка обстоятельства этого дела, донна Марселина. Я пришел к вам с целью написать письмо, которое вы должны были передать одной особе. Чтобы написать его, я попросил у вас бумаги, пера и чернил. В это время кто-то постучался к вам в дверь, и вы наскоро толкнули меня в свою спальню, говоря, что я там найду все необходимое для письма. На столе у вас ничего подходящего не оказалось, поэтому я открыл ящик и...

— И не должны были читать то, что там нашли, молодой повеса! — досказала донна Марселина медоточивым голосом, как она всегда делала, когда дон Мигель заводил беседу о своей находке, то есть при каждом их свидании.

— Как же было мне противостоять искушению, когда я вдруг совершенно неожиданно увидал там монтевидеоские журналы!

— Присланные мне моим сыном, как я уже много раз говорила вам.

— Да, ну, а письмо?

— Письмо?.. О, это злосчастное письмо! Из-за него меня бы расстреляли эти варвары!.. До сих пор я не могу простить себе этой неосторожности, едва было не стоившей мне жизни!.. Но скажите мне, пожалуйста, дон Мигель, что вы сделали с этим письмом? Сохранили вы его?

— Не понимаю, как вы осмелились написать, что лишь только Лаваль вступит в Буэнос-Айрес, то в тот же день всем женщинам семейства Розаса отрежут носы? — продолжал дон Мигель, будто не слыхав вопросов своей собеседницы.

— Что делать, увлеклась своим справедливым негодованием! В сущности, это были одни пустые слова, как вы и сами понимаете, дон Мигель... Ну, так как же, сохранили ли вы это письмо или уничтожили? — приставала донна Марселина, силясь изобразить на своем обрюзгшем лице что-то вроде улыбки.

— Я уже сказал вам, что взял тогда это письмо, чтобы спасти вас.

— Вы бы лучше разорвали его.

— Этим я сделал бы страшную глупость.

— Почему же?

— Потому что я тогда лишился бы возможности фактически засвидетельствовать ваш патриотизм в случау переворота. Я забочусь о том, чтобы ваши услуги, которые вы оказываете мне, были впоследствии достойно вознаграждены.

— Только с этой целью вы и бережете письмо?

— До сих пор вы не давали мне повода беречь его для какой-нибудь другой цели, — отвечал дон Мигель, подчеркивая каждое слово.

— Поверьте, дон Мигель, что я никогда не подам вам повода желать мне зла! — воскликнула бедная женщина, вздохнув с облегчением.