— Нет, я именно к сути и шел, — кротко возразил старик, не сознававший своей слабости.

Но дон Мигель знал его хорошо. В другое время он охотно бы выслушал до конца забавную болтовню сеньора Кандидо, имевшего неистощимый запас рассказов и анекдотов, которые он перемешивал со своими рассуждениями, отличавшимися большей частью философским характером; но в это утро дону Мигелю было некогда, поэтому он довольно серьезно заметил:

— Лучше всего начинать прямо с начала и выбирать для достижения своей цели наикратчайший путь, то есть прямой.

— Вполне согласен с этим, дорогой Мигель, поэтому буду говорить коротко, точно и ясно.

— Вот и прекрасно. Начинайте же, сеньор.

— Я знаю, что ты поддерживаешься очень хорошими якорями, — начал старик, очень любивший описательный способ выражения с употреблением всевозможных прилагательных.

— Как так якорями? — недоумевал молодой человек.

— Я хочу сказать, — пояснил сеньор Кандидо, — что твои большие связи, благородные друзья, знакомства, поддерживаемые тобой в лучших домах города, по рекомендации твоего отца...

— Господи! Сеньор, да будет вам мучить меня! Скажите прямо, что вам нужно и чем именно я могу служить вам!— почти закричал дон Мигель, начиная выходить из терпения.

— Сейчас скажу, милый горячка, имей терпение!.. Все такой же нетерпеливый, как был в то время, когда еще бегал в коротенькой курточке, с длинными локонами по плечам. Бывало, сидишь в классе возле меня и выводишь буквы; полчаса сидишь, час, я только начну радоваться за твое спокойствие и усердие и прошу тебя повторить кое-какие буквы, как вдруг ты под каким-нибудь предлогом вскакиваешь и удираешь домой, не простившись ни с кем и даже не надев фуражки!.. Ну, так вот, я хотел, собственно, сказать, что твои прекрасные связи и положение твоего благородного, великодушного, всеми уважаемого отца, отличающегося непоколебимым патриотизмом и потому считающегося одним из столпов федерации; кроме того, твои выдающиеся таланты, твое удивительное умение обращаться с людьми всех сословий и твое...

— Спасибо за все эти похвалы! Но скажите же, ради Бога, что я могу сделать для вас?

— Выслушай меня и узнаешь.

— Да я слушаю.

— Я знаю, что по мере развития событий и давления обстоятельств, складывающихся помимо нашей воли...

— Сеньор Кандидо! Когда же вы, наконец, позволите мне услышать вашу просьбу?

— Сейчас, сейчас... Не могу же я так сразу и выпалить все: я ведь не пушка, да и ты не пушкарь, чтобы поджигать меня... Кстати, о пушках. Мой брат ездил в тысяча восемьсот десятом году в...

— Знаю, знаю, что он ездил в Европу и любовался там на старые крепостные пушки; при этом он ухитрился попасть ногой под лафет и чуть не отдавил себе ноги... Говорите скорее, что вам нужно. Мне, право, сегодня страшно некогда, и мы с вами лучше в другой раз поболтаем о пушках, кораблях и обо всем прочем.

— Следовало бы мне рассердиться на тебя, Мигель, да уж Бог с тобой! Я ведь знаю, что у тебя все-таки золотое сердце и ты вовсе не такой невежливый, каким хочешь казаться... Так вот что: ведь у тебя и правда много связей и знакомств.

— Порядочно. Дальше.

— Ты лично знаком и с начальником полиции, доном Бернардо Викторика, не так ли?

— Знаком. Вам что-нибудь нужно у него?

— Слушай, Мигель. Я учил тебя писать, я люблю тебя, как сына, за твою живость, впечатлительность, веселость, чувствительность, за ум, таланты и деятельность; я...

— Пощадите, сеньор! Вы меня совсем захвалите, так что я, чего доброго, и возгоржусь... На что вам нужен сеньор Викторика?

— Ах, Мигель! Ты почти единственный из всех моих учеников, с которым я поддерживаю отношения... Видишь ли, ужасная эпоха, которую мы переживаем, эта мрачная грозовая туча, нависшая над нашими головами и ежеминутно готовая разразиться истребительной бурей, громом и молнией, трепещущими в ее недрах; эта, говорю я, туча угрожает разбить все мое существование и окончательно погубить меня..,

— Перспектива скверная, что и говорить, — согласился дон Мигель, от нетерпения кусавший губы. — Ну, и что же я должен для вас сделать, чтобы предотвратить эту ужасную катастрофу?

— Оказать мне, в виду нее, большую услугу, милый Мигель.

— С этого вы начали, сеньор, но еще не договорили, и я тщетно прошу вас сказать мне, какой же именно услуги вы ожидаете от меня.

— Нельзя же так, сразу, я уж говорил тебе...

— Ну, хоть частями, если вы иначе не можете, только поскорее.

— У тебя есть связи?

— Есть, сеньор.

— Могущественные?

— Да, сеньор.

— Ты близок и с сеньором Викторикой?

— Да, сеньор.

— Так вот что, Мигель...

— Ну?

— Сделай ты...

— Что?

— Мигель, именем первых твоих страниц чистописания, которые я с таким удовольствием просматривал, указывая тебе на недостатки в начертании некоторых букв, сделай ты... Постой! Одни ли мы? Может быть, кто-нибудь подслушивает?

— Совершенно одни, сеньор, подслушивать у меня некому, — ответил дон Мигель, с изумлением замечавший, что старик все более бледнеет и смущается по мере того, как доходит до цели своего посещения.

— Так вот что, дорогой и уважаемый Мигель, устрой ты... О, Господи, никак не могу сказать!

— Если вы не можете сказать, что вам нужно, то я ничего не могу и сделать для вас.

— Ну, так и быть... Сделай, пожалуйста, так, чтобы меня... посадили... в тюрьму, — прерывисто прошептал сеньор Кандидо, приблизив свои губы к уху молодого человека, который выпрямился и внимательно вглядывался в глаза своего старого учителя, отыскивая в них признаки сумасшествия.

— Ты удивляешься? — продолжал старик, принимая прежнее положение. — Ты не можешь понять, что если исполнишь мою просьбу, то окажешь мне величайшую услугу, какую только может оказать мне человек, а между тем это верно.

— Да, я действительно, никак не могу понять, что хорошего вы находите в тюрьме, чтобы так рваться в нее и считать пребывание в ней величайшей милостью. Объясните мне, пожалуйста, эту загадку, сеньор.

— Почему я так рвусь в тюрьму, милый мой мальчик? Да просто потому, что там я буду жить совершенно спокойно, беззаботно и в полной безопасности в то время, когда разразится страшный ураган, угрожающий нам, засверкают тысячи смертоносных молний и загремит оглушительный гром, от могучих раскатов которого заколеблются в своих основаниях даже самые скалы.

— Вы, вероятно, говорите о...

— Да, об ожидаемой революции, дитя мое, именно о ней, — перебил старик. — Ты еще не понимаешь, что значат страшные, кровавые революции, и какие ужасные ошибки делаются во время них. В тысяча восемьсот тридцатом году, когда весь Буэнос-Айрес казался наполненным одними сумасшедшими, меня два раза заключали в тюрьму по ошибке, а теперь, через десять лет, я боюсь, как бы все наши сограждане не превратились в демонов и не снесли бы мне головы... тоже по ошибке. Во избежание этой уже непоправимой ошибки, я и умоляю тебя устроить так, чтобы меня посадили в тюрьму, якобы за какое-нибудь мелкое гражданское преступление, только пусть не обвиняют меня в чем-либо политическом, потому что в этом случае я погиб; не станут даже трудиться сажать меня в тюрьму, а прямо без дальнейших церемоний, перережут мне горло, — и дело с концом. Это была бы очень дурная услуга с твоей стороны и свидетельствовало бы о твоей неблагодарности к своему учителю.

— Но что собственно такое случилось? Что заставляет вас опасаться уже теперь? — спросил дон Мигель, уверившись, наконец, что старик говорит серьезно.

— Разве ты не читаешь наших газет? Разве не видишь, что они сплошь наполнены страшными угрозами против всех недовольных правительством?

— То есть против унитариев, хотите вы сказать? Да вам-то какое до этого дело? Ведь вы не унитарий и, насколько я знаю, никогда не вмешивались в политику.

— Конечно, нет! Я даже во сне никогда не принимал участия в таком опасном деле! — энергично подтвердил сеньор Кандидо. — Но угрозы относятся не к одним унитариям, а ко всему миру, мой друг. Главное, я боюсь ошибок, вроде той, о которой сейчас сказал.