Совершенно успокоенная, она помогла своему возлюбленному подняться на ноги и, сев вместе с ним на софу, передала свою беседу с донной Марией Жозефой.

Дон Мигель внимательно выслушал ее, не прерывая ни одним словом. Когда молодая девушка повторила все, что ей сообщила сеньора Эскурра, он воскликнул:

— О, негодяйка!.. Все это семейство состоит из воплощенных демонов!.. У всех этих родственников Розаса в жилах течет вместо крови яд. Где они не могут или не находят удобным убивать кинжалом, там пускают в ход орудие клеветы... Воображаю, с каким наслаждением тебя мучила Мария Жозефа!.. Аврора, — продолжал он, взяв руку девушки, — неужели ты серьезно могла поверить ее словам? Ведь все, что она наговорила обо мне, было сказано с единственной целью подвергнуть тебя нравственной пытке и, кстати, разлучить нас с тобой.

— Может быть и так, Мигель, а может быть, она... нечаянно... немножко права.

Девушка была в настоящую минуту вполне уверена в полной невиновности своего возлюбленного, но, как женщина, она не хотела так скоро сознаться, в этом.

— Ты все еще сомневаешься во мне, Аврора? — спросил с упреком молодой человек.

— Мигель, я хочу познакомиться с Гермозой и видеть все собственными глазами, — сказала вместо ответа Аврора.

— Хорошо, я познакомлю тебя с ней.

— Этого мало: я хочу поближе сойтись с ней.

— И это можно...

— Я хочу, чтобы это было скорей... на этой же неделе...

— Это тоже можно... Не желаешь ли еще чего-нибудь, Аврора?

— Более ничего, — ответила обрадованная девушка, слегка пожимая его руку.

Во всякое другое время молодой человек ответил бы на это пожатие пламенными поцелуями, но на этот раз он был слишком занят мыслью о своем друге, и не мог изливаться в нежностях.

— Так ты уверена, что Кордова не дал никаких точных сведений о Луисе? — озабоченно спросил он.

— Вполне уверена, об этом сеньора Эскурра уже не могла солгать. Ей слишком хотелось показать мне всю силу своего хищнического таланта, чтобы...

— О, да, я знаю эту ее страсть!.. До свидания, моя дорогая! К сожалению, я должен расстаться с тобой и без всякой надежды увидеть тебя сегодня еще раз.

— Даже вечером, Мигель?

— Увы, даже вечером, милая Аврора!

— Вы, вероятно, опять отправляетесь в Барракас?

— Да, Аврора, и возвращусь оттуда очень поздно. Неужели ты желаешь, чтобы я покинул Луиса и Гермозу, которую подверг такой опасности, заставив ее принять в свой дом политического преступника?.. И неужели тебе самой не жаль Луиса? Ведь ты называешь его своим братом.

— Иди с Богом, мой благородный и великодушный Мигель, и прости меня, — прошептала девушка, низко опустив на грудь свою маленькую головку, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы.

— Я вижу, что ты еще не веришь мне, Аврора! — с упреком воскликнул дон Мигель.

— Иди, иди и постарайся спасти Луиса, вот все, что я сегодня могу сказать тебе, Мигель.

— А ты, моя дорогая, вот возьми, в виде вознаграждения за то, что мы сегодня не можем увидеться, эту вещь, которую я никогда не снимал со своей груди; дороже ее у меня ничего нет, — сказал молодой человек, снимая с шеи хорошо знакомую Авроре цепочку, сплетенную из волос его покойной матери.

Этот подарок, который, действительно, был ценнее всего, что мог дать дон Мигель, несмотря на свое громадное состояние, до глубины души тронул девушку. Закрыв руками лицо, пока молодой человек надевал ей на шею цепочку, она снова заплакала, но на этот раз слезами раскаяния, счастья и радости.

Ревность исчезла из ее сердца, снова уступив место любви и доверию.

Дон Мигель распростился и ушел, а донна Аврора долго сидела на месте, покрывая горячими поцелуями оставленную ей драгоценность.

Возле церкви св. Николая, на перекрестке улиц Корриентес и дель Черрито, стоял старый дом с маленькими окнами и крылечком в две ступени. На верхней ступени каждый вечер можно было видеть хозяина дома. Куря одну папиросу за другой, он подолгу сидел на крыльце, занимаясь наблюдением прохожих.

Это был старик лет под шестьдесят, высокого роста и такой толщины, что самый жирный бык, представляемый ежегодно на карнавальный конкурс, показался бы худощавым в сравнении с ним.

Он и брат его, Хеннаро, кроме дома, получили в наследство от отца лавку возле этого домика и фамилию Ганзалес. Хеннаро, как старший, стал заведовать торговлей и был за что-то прозван уличными мальчишками своего квартала Соломоном. Имя мудрого царя израильского ему почему-то страшно не нравилось, так что когда кто-либо из покупателей называл его этим именем, он приходил в неописуемую ярость и лез в драку. Будучи капитаном милиции, Хеннаро во время мятежа в 1823 году имел несчастье быть расстрелянным. После него остались вдова, Мария Ризо и дочь, по имени Кинтина.

Таким образом, владельцем лавочки и дома остался младший брат, Хулиан Гонзалес, которому, в противоположность Хеннаро, так понравилось имя Соломон, что он присвоил его себе и стал подписываться не иначе, как Хулианом Гонзалесом Саломоном, изменив лишь в первом слове букву «о» на «а».

Хулиан Саломон был именно тот самый старик, который любил сидеть каждый вечер на крыльце своего дома с папиросой в зубах. Он тоже служил в милиции и повышался в чинах с такой же быстротой, с какой увеличивался в объеме. Буря, поднявшая при выборе диктатором генерала Розаса всю аргентинскую грязь, была так сильна, что легко приподняла даже такую массу жира, какую представлял собой Хулиан Гонзалес Саломон, и вознесла его на высоту положения полковника милиции; затем он попал в кресло президента Народного общества, символом которого служил маисовый колос, в подражание одному древнему испанскому обществу, преследовавшему чисто гуманитарные цели.

В четыре часа пополудни, пятого мая 1840 года перед домом Хулиана Гонзалеса Саломона тянулся длинный ряд верховых лошадей в пунцовых попонах и с пучками красных перьев на головах. Такой убор был предписан федеральным правительством. Владельцы этих лошадей мало-помалу наполняли небольшую залу дома Саломона. Все они были одеты одинаково — в синие камзолы и красные жилеты, на головах у них красовались одинаковые черные шляпы с широкими красными лентами, а за поясом у каждого виднелся громадный кинжал, рукоятка которого выступала из-под камзола на правом боку. Даже лица у всех были удивительно однообразны. Все эти физиономии, с густыми усами и расходившимися под подбородком бакенбардами, были из тех, которые встречаются повсюду во времена народных восстаний, а затем бесследно исчезают неизвестно куда.

Одни из собравшихся сидели на соломенных стульях, другие поместились на подоконниках, а некоторые взобрались даже на стол, покрытый пунцовой скатертью. На этом столе сеньор Саломон подписывал свои протоколы и декреты, причем чернильницей служила ему старая помадная банка.

Все курили, так что по залу ходили целые облака синего табачного дыма.

Самого президента еще не было. Он сидел в смежной комнате, на краю громадной постели и с геройским усилием зубрил наизусть речь, состоявшую из двадцати слов. Эту речь чуть ли не в сотый раз заставлял его повторять человек, составлявший с ним крайнюю противоположность и телом и душой, а именно наш знакомец — дон Мигель дель Кампо.

— Ну, теперь, кажется, я знаю ее, — заявил Саломон, отирая большим красным бумажным платком свой лоб, сильно вспотевший от умственного напряжения.

— Знаете, — подтвердил дон Мигель. — У вас, полковник, прекрасная память...

— Да? Но... все-таки я попрошу вас сесть возле меня и подсказывать мне потихоньку, если я забуду какое-нибудь слово.

— Само собой разумеется! Не забудьте только, полковник, в самом начале представить меня своим друзьям и предупредить их о том, что я вам передал.

— Обязательно представлю и скажу, что нужно, будьте покойны. Идем!

Президент Саломон и дон Мигель — последний тоже весь в черном и с большим федеральным значком на груди, но без перчаток — вошли в зал.