— Самое лучшее, какое только у меня есть. Оно очинено для самого тонкого почерка, — с важностью сказал бывший учитель каллиграфии, поднося перо к глазам.

— Хорошо. Напишите теперь на каждом квадратике английским почерком цифру двадцать четыре.

— Двадцать четыре? Ах, какое это скверное число, Мигель!

— Почему?

— Потому что это число составляло максимум ударов линейкой, которыми я наказывал своих ленивых учеников. Некоторые из них, впрочем, оказались впоследствии людьми с большим достоинством и занимают теперь высокое положение в обществе. Мне часто думается, что при случае они могут отомстить мне, хотя...

— Пишите же, сеньор, пишите: двадцать четыре, — нетерпеливо перебил дон Мигель.

— Цифрами?

— Цифрами, цифрами.

— Больше ничего?

— Больше ничего. Пишите!

— Двадцать четыре... двадцать четыре... двадцать четыре... — бормотал старик, набрасывая на бумажках красивые цифры. — Готово! — сказал он, тщательно выведя цифру на последнем квадратике.

— Хорошо. Теперь напишите на обороте каждого квадратика слово «Кочабамба».

— Кочабамба?!

— Ну, да. Разве вы плохо слышите, или я неясно говорю? — нетерпеливо спросил дон Мигель.

— Нет, я прекрасно слышу и хорошо тебя понимаю, мой дорогой Мигель, но название этой улицы у меня связано с воспоминанием о том доме, в котором мы сейчас были, а также и о том нечестивом, кровожадном, вероотступном, свирепом монахе, кото...

— Пишите же: Кочабамба, любезный учитель.

— На всех квадратиках?

— На всех, на всех!

— Кочабамба... Кочабамба... Кочабамба... Ну, вот тебе все восемь Кочабамб. Еще что при...

— Возьмите самое толстое перо.

— Зачем? Это перо лучше, чем...

— Говорят вам, берите самое толстое!

— Хорошо, хорошо, не сердись! Ну, вот самое толстое, им можно линовать.

— Отлично. Вот вам еще восемь квадратиков. На каждом из них напишите на одной стороне ту же цифру, а на другой — то же слово, только испанским почерком и потолще.

— То есть ты хочешь, чтобы я изменил свой почерк? Я ведь всегда пишу английским и...

— Вы иногда умеете угадывать удивительно верно, мой достойный друг!

— Но, Мигель, это очень опасная штука. В тысяча восемьсот...

— Сеньор дон Кандидо, угодно вам писать дальше или нет?

— Разве я могу отказать тебе в чем-нибудь, мой дорогой друг и покровитель? Напишу и на этих бумажках.

— Есть у вас какие-нибудь цветные чернила? — спросил дон Мигель, когда старик написал, что было нужно и на следующих восьми квадратиках.

— Есть, как не быть! И при том превосходные, великолепные, блестящие чернила огненно-красного цвета.

— Прекрасно. Пишите ими на этих восьми квадратиках.

— То же самое?

— То же самое.

— Каким почерком?

— Французским.

— Самым скверным из всех почерков в мире!.. Ну, вот, готово.

— Теперь пишите то же самое на последних восьми бумажках.

— Какими чернилами?

— Обмакивайте в черные чернила то перо, которым писали красными.

— А каким почерком?

— Женским.

— Это будет потруднее, но напишу... Ну, вот и эти готовы! Значит, всего тридцать два квадратика?

— Верно, тридцать два, по двадцать четыре.

— И тридцать две Кочабамбы?

— Совершенно верно... Спасибо вам, дорогой друг, — проговорил дон Мигель, тщательно пересчитав квадратики и пряча их в свой бумажник.

— Это, наверное, какая-нибудь игра в фанты, Мигель? А? — полюбопытствовал дон Кандидо.

— Может быть, — улыбнулся дон Мигель.

— Или за этим скрывается что-нибудь более серьезное... любовная интрижка, например, мой плутишка? А?

— Прощайте пока, мой бывший учитель и настоящий друг, — перебил молодой человек, вставая и протягивая старику руку. — Сделайте мне одолжение, забудьте скорей, что вы сейчас писали.

— Хорошо, хорошо, будь спокоен, — говорил дон Кандидо, крепко пожимая тонкую, нежную руку молодого человека. — Я сам был молод и знаю, к каким хитростям иногда должен прибегать влюбленный... Не бойся, я не выдам тебя. От души желаю тебе счастья и такой любви, какой ты вполне заслуживаешь, потому что...

— Спасибо, дорогой друг, спасибо за ваше доброе пожелание. Пожалуйста, не забудьте о плане.

— Он тебе нужен завтра?

— Да, непременно завтра до обеда.

— Ты получишь его до полудня.

— Хорошо. Только принесите его сами.

— Обязательно!

— Ну, спокойной ночи, любезный учитель!

— До свидания, дорогой Мигель, мой лучший друг и покровитель, до завтра!

Выйдя на улицу, куда его проводил дон Кандидо, молодой человек плотно завернулся в плащ и медленно пошел вдоль улицы Кюйо, думая о только что покинутом им человеке, который до старости сохранил детскую наивность и чистосердечие, хотя и обладал некоторыми полезными и практическими познаниями. Вообще дон Кандидо Родригес принадлежал к числу тех людей, которым вполне чужды злоба, недоверие, честолюбие, зависть, — словом, все пороки, свойственные большинству людей, и которые остаются детьми в течение всей своей жизни, как бы долга она ни была, никому не вредя и ничего не видя дальше своего носа.

Раздумывая об удивительном характере своего старого учителя, дон Мигель совершенно забыл о тех важных делах, которые были затеяны им в последнее время. Несмотря на свой ум и деловитость, молодой человек мог иногда поспорить легкомысленностью и беспечностью с любым шалопаем, живущим исключительно для того, чтобы пользоваться благами жизни. Нередко бывало, что он шутил и смеялся в то время, когда другие могли ожидать, что он заплачет.

В настоящую минуту, когда он имел при себе свой смертный приговор, в виде тридцати двух бумажек (достаточно было бы одному из членов Mac-Горки не только увидеть эти таинственные бумажки, но даже узнать о них, чтобы сейчас же убить его), он и не думал об опасности, и готов был даже подурачиться, если бы представился удобный случай.

У его дома, в конце улицы Виктории, его ожидал Тонилло, обеспокоенный долгим отсутствием своего господина.

Дон Мигель, обыкновенно, возвращался домой в половине восьмого, чтобы переодеться и отправиться к донне Авроре, а теперь, было уже половина девятого.

В описываемое нами время, молодые аргентинцы по большей части принуждены были порывать все свои связи и бежать из города, чтобы помогать отечеству, над которым тяготела железная рука Розаса.

Дон Мигель был счастливее многих своих единомышленников, потому что мог остаться в городе, где обитало существо, которое он любил больше себя самого.

— Был кто-нибудь без меня, Тонилло? — осведомился он, входя в дом.

— Сейчас дожидается вас в гостиной один сеньор, — ответил слуга.

— А кто именно? — небрежно проронил дон Мигель, направляясь в кабинет.

— Сеньор дон Альваро Нуннес.

— Сеньор дон Альваро Нуннес?!. Что ж ты не сказал мне этого сразу? Таких людей не следует заставлять ждать ни одной лишней минуты, — быстро проговорил молодой человек, поворачивая назад к гостиной.

Там сидел на диване старик благородной и приятной наружности.

Дон Мигель поспешно подошел к нему, протянул руку и сказал:

— Очень жалею, сеньор, что вам пришлось ждать меня. Обычно я бываю дома в семь часов вечера, сегодня случайно запоздал.

— Это ничего не значит, сеньор дель Кампо, — с приветливой улыбкой ответил дон Альваро Нуннес, богатый испанец, давно уже поселившийся в Буэнос-Айресе, где пользовался общим уважением. — Я пришел всего несколько минут тому назад и охотно прождал бы вас сколько угодно, лишь бы дождаться.

— Вполне разделяя привязанности своего отца, я не желал бы потерять ни одной из тех минут, которые желают посвятить мне его друзья, — любезно сказал молодой человек, приложив руку к сердцу.

— Благодарю вас, дон Мигель, за выраженное вами чувство... Мы с вашим отцом, доном Антонио, действительно, большие друзья. Он первый из аргентинцев, с которыми я сошелся по приезде в Буэнос-Айрес...