— Ах! — вскричала Лиза, ударив себя по лбу рукой. — Я ведь, действительно, забыла дать им воды! Но я в этом не совсем виновата, сеньора.

— Как так?

— Я хотела налить им воды, но мне помешал сеньор дон Луис.

— Каким образом он мог тебе помешать? Что ты городишь?

— Когда я ходила узнавать о здоровье дона Луиса, у меня в руке были чашечки из клеток; я их сначала хотела вымыть, а потом уж налить водой. Но этот любопытный сеньор, увидев чашечки, спросил, на что они и что я с ними хочу делать. Я объяснила ему. Тогда он взял их у меня из рук и сказал, что хочет сам вымыть их и послал своего человека за водой. Тут вдруг я услыхала, что бьет девять часов, и бросилась будить вас, как вы приказали. Вот почему я и забыла о чашечках, которые так и остались у этого больного сеньора.

— Ага, вот что! — с блаженной улыбкой проговорила донна Гермоза, мечтательно глядя перед собой.

— Я побегу за чашечками, сеньора, а потом подам вам молоко, — сказала камеристка, готовясь выпорхнуть из комнаты.

— Погоди, Лиза... Вот, что... — нерешительно мялась донна Гермоза.

— Что прикажете, сеньора?

— Послушай...

— Я слушаю, сеньора. Господи, неужели я еще в чем-нибудь провинилась?

— Нет... Который час?

— Только что пробило одиннадцать.

— Пойди и скажи сеньору Бельграно, что я была бы очень рада, если бы он... пожаловал ко мне... Я буду ожидать его в гостиной.

— Сию минуту, — сказала субретка и убежала.

— «Как знать?»— пробормотала молодая женщина, проходя в гостиную.

Должно быть, двумя этими словами резюмировались все ее мысли.

Час спустя, она, с розовыми щечками и разгоревшимися глазами вертела в руках роскошную белую розу, с наслаждением вдыхая нежный аромат.

По левую ее руку, бледный и изможденный, сидел дон Луис Бельграно. Молодой человек не сводил своих черных печальных глаз с прелестного личика хозяйки дома.

— Так как же, сеньора? — робко спрашивал дон Луис, продолжая начатую беседу.

—Я вам уже сказала, сеньор, все, что находила нужным, и вы напрасно стараетесь переубедить меня, — отвечала молодая женщина, подняв голову и твердо взглянув на своего гостя.

— Однако, сеньора, должен же я...

— Я говорила не о том, что вы должны делать, а о своих собственных обязанностях... Судьба наложила на меня относительно вас священную обязанность, которую я охотно выполняла до сих пор. Эту обязанность я еще не нахожу оконченной. Вам, умирающему, нужно было убежище — я открыла вам двери своего дома, приняла вас и оказала вам все нужные заботы.

— О, сеньора, за это я вам вечно буду признателен! Но...

— Позвольте, я еще не кончила. Действуя таким образом, я только исполнила то, что предписывали мне Бог и человеколюбие, и я остановилась бы на полдороге, если бы согласилась на ваше безрассудное желание. Вы хотите оставить мой дом, будучи еще совершенно больным. Воля ваша, а я этого не в праве допустить, потому что вы этим подвергнете себя страшной опасности... ваши раны раскроются, вы ослабнете, и ваши враги, которые, наверное, всюду выслеживают вас, достигнут своей гнусной цели, — дрогнувшим голосом заключила донна Гермоза, низко склонившись над пышным благоухающим цветком.

— Едва ли меня теперь выследят, донна Гермоза, — заметил молодой человек. — Мигель говорит, что так-таки не удалось узнать, кого в этот памятный вечер не успели дорезать.

— О, Господи! Страшно и подумать об этом! — прошептала донна Гермоза, вся затрепетав. — Вы говорите, что боитесь скомпрометировать меня, сеньор, — продолжала она немного спустя, — но это опасение совершенно напрасно. Я вполне независима, никому не обязана отдавать отчета в своих поступках и на мнение окружающих не обращаю никакого внимания, так как сознаю, что не делаю ничего дурного; напротив, только исполняю христианский долг. Вообще еще раз повторяю вам, что если вы теперь, не дождавшись полного выздоровления, уйдете отсюда, то это благодаря тому, что я не имею права удержать вас насильно. Положим, я понимаю ваше нетерпеливое желание покинуть дом, к которому вас ничто не привязывает, но...

— О, как вы заблуждаетесь, донна Гермоза! — с жаром воскликнул дон Луис, придвигаясь к ней ближе. — Хотите знать, чего я так страстно желал бы? Сказать вам?

— Говорите, — чуть слышно прошептала молодая женщина, усиленно вдыхая аромат розы.

— Я желал бы провести в этом доме всю жизнь!.. До сих пор я жил только тогда, когда видел себя близким к смерти, чувствовал себя счастливым только тогда, когда мне угрожало полное уничтожение, а теперь... О, какая теперь произошла перемена во мне... в моей душе, в моем сердце за последние три недели!.. Вы говорите, что меня ничто не привязывает к этому дому. Напротив, донна Гермоза, ваш дом так привязывает меня, как ничто никогда не привязывало! Но, оставаясь в нем, я подвергаю вас страшной опасности, а потому должен покинуть его... О, донна Гермоза, ради вашей безопасности и вашего спокойствия, я стараюсь забыть о самом себе!..

— Что же это за женщина, которая побоится какой бы то ни было опасности, когда дело идет о спасении человека, которого она... назвала своим другом? — трепещущим голосом произнесла молодая женщина.

— Гермоза! — вскричал дон Луис, схватив ее руку.

— Неужели вы думаете, дон Луис, — продолжала она, не отнимая руки, — что нет женщин, готовых принять участие в благородных защитниках угнетенного отечества?.. Будь, например, у меня брат, жених или муж, который был бы вынужден бежать из своего отечества, чтобы помогать ему издали, если не мог ничего сделать вблизи, то поверьте, что я, ни минуты не задумываясь, последовала бы за ним... Если бы ему угрожал вражеский кинжал, я бросилась бы между ним и этим кинжалом, а если бы он за свою любовь к родине был осужден на смертную казнь, я вместе с ним взошла бы на эшафот и рядом с его головой сложила бы свою.

— Слушая вас, я жалею, что... — тихо начал было молодой человек, но запнулся, не договорил и с глубоким вздохом поник головой.

— О чем вы жалеете, сеньор дон Луис? — также тихо спросила донна Гермоза.

— О чем?.. Неужели вы не понимаете, что происходит в сердце человека, который насильно должен оторваться от места, где он узнал блаженство... где ему стало понятно, что такое... любовь!

— А разве это... так, дон Луис?

— Да, Гермоза! — пылко ответил молодой человек, покрывая бесчисленными поцелуями крохотную ручку, доверчиво покоившуюся в его руке.

Белая роза упала к его ногам. Лицо донны Гермозы сияло счастьем, и хотя уста ее молчали, но глаза говорили яснее слов, что любит и она и любит тоже в первый раз.

— Скажите мне одно только слово, Гермоза, — прошептал дон Луис, склоняясь к молодой женщине.

— Какое, Луис?

— «Люблю»!

Донна Гермоза молча указала ему на лежавшую на полу розу.

— Ах! — воскликнул молодой человек, хватая цветок и поднося его к губам. — Вы отдаете мне эту розу? Да?

— Сегодня еще нет, — едва слышно прошептала она.

— Гермоза! Этот чудный, нежный, чистый цветок — символ вашей души, — разве вы не хотите отдать мне вместе с ним душу, как я отдал вам навеки свою?

— О, не говорите этого, Луис!.. Этот цветок упал в ту минуту, когда вы говорили мне о... любви... Я считаю это дурным предзнаменованием...

— Дурным предзнаменованием! Чего же именно, Гермоза?

— Несчастья, помехи, вообще чего-нибудь печального! — шептала донна Гермоза, глядя полными слез глазами на того, кто стал ей теперь дороже жизни.

— Не понимаю, что может помешать нашему счастью...

— Увы, очень многое в этом якобы лучшем из миров! — вдруг ответил вместо донны Гермозы чей-то веселый мужской голос.

— Мигель! — вскричала молодая женщина, стремительно обернувшись и увидев стоявшего перед ней кузена, незаметно вошедшего в гостиную.

— Я собственной своей особой, — сказал дон Мигель. — Пожалуйста, не пугайся. Я слышал только последние слова Луиса, да и те я давно уже знаю наизусть... Ну-ка, Гермоза, подвинься немного и дай мне место между вами... Вот так, — говорил он, усаживаясь и взяв руки обоих молодых людей.