— Будет, ну будет... Пройдет... Все пройдет, голубенок. Успокойся...— Потом вдруг оторвал Артемкино лицо от груди: — А Пронька-то?.. Ведь он заглядывал под кровать?..

— Не сказал... — лизнул сухие губы Артемка, а затем с тоской: — Что будет с мамой?..

Всю ночь он бредил, метался на твердой койке. Голова его горела, а тело била дрожь. До самого утра дядя Митряй не сомкнул глаз, то клал Артемке на лоб полотенце, смоченное кислым квасом, то поил его, то просто успокаивал. И только на рассвете Артемка уснул.

Проснулся, увидел утомленное за ночь лицо дяди Митряя и сразу вспомнил вчерашнее. Стремительно сбросил ноги с кровати, сел.

— Что встревожился? Успокойся — все пока тихо.

Артемка встал, умылся. Дядя Митряй поставил на стол отварную картошку, соленые огурцы, крупно нарезал хлеб:

— Садись поешь.

Артемка чуть притронулся к еде.

— Как там мама с бабушкой?

— Давай сначала подумаем о тебе, потом о них... Оставаться здесь опасно: люди заходят. Увидят — сболтнут. Тогда и тебе и мне крышка. Понял?

— Чего не понять-то,— хмуро ответил Артемка.— Куда же деться?

— Об этом и забота. Есть у меня за огородом землянуха, очень неприметная, полынью позаросла. Там, думаю, поживешь пока.

Артемка согласно кивнул головой.

— А  я  тем  временем,— продолжал  дядя   Митряй, — в Тюменцево съезжу, разузнаю, что и как...

Артемка повеселел.

— Съезди, дядя Митряй, съезди сейчас же.

— Посмотрим. Выберу, поди, время.

Потом он с предосторожностями провел Артемку в землянку, принес свежего сена охапку, бросил на пол.

— Лежи отдыхай. Есть принесу. Да выходить не вздумай.

— Не маленький.

Дядя Митряй ушел. Артемка огляделся. Землянка была сложена из толстых бревен, узкая, низкая; небольшое квадратное отверстие, вместо окна, находилось почти на уровне земли, так что из него были видны лишь буйно разросшийся бурьян да кусок синего неба.

Прошелся раза два по землянке, пощупал зачем-то стены и прилег на сено. Только что устроился поудобнее, пришел дядя Митряй.

— Вот тебе еда, а я сейчас еду в Тюменцево. Будто нарочно повезло: подводы за овсом снаряжают. Завтра вернусь к обеду, пожалуй. Жди.

Артемка ждал и думал о маме. Плохие мысли отгонял. Надеялся и заставлял себя верить, что с ней ничего худого не случилось.

День тянулся до тоски медленно. Но вот, наконец, наступил сиреневый вечер. В оконце заструился свежий воздух, перемешанный с дымком, запахом печеного хлеба и навоза. Как знаком он Артемке! Чудится, что не в темной тесной землянке сидит, а на приизбе своего двора. Утреннее солнце так и лезет в прищуренные глаза. Тепло и почему-то радостно-радостно. Вон мама вышла с подойником, с белой холстинкой в руках. Корова сразу почуяла ее — замычала призывно и нежно. Отец тоже давно на ногах. Он неторопливо чистит сарай, добродушно поругивает не то корову, не то коня (тогда еще и конь был). А бабушка уже гремит в доме посудой и ухватом. Зовет: «Тема, иди-ка возьми горяченький пирожок...» Артемка идет, потом возвращается на приизбу, ест масляный, обжигающий пальцы пирог и смотрит, смотрит на свой маленький и родной мир, в котором так уютно и хорошо.

...Открыл отяжелевшие веки, и все пропало: ни солнца, ни тятьки, ни мамы. Не стало и двора с запахом парного молока, навоза и, полыни. Сиреневое оконце сделалось черным, непроницаемым, будто сажей забили его. «Скорей бы завтра наступило. Скорей бы возвращался дядя Митряй...»

Миновала ночь, и снова день потянулся медленно и нудно. Солнце уже за полдень перевалило, а дяди Митряя все нет и нет. «Не случилась ли с ним беда?» — тревожится Артемка и ходит, ходит взад-вперед по землянке. То у двери остановится, прислушиваясь, не идет ли, то в оконце заглянет, хотя уже хорошо знает, что не увидит ничего, кроме травы да неба.

Но вот послышались осторожные шаги, тихо скрипнула дверь, и в квадратном просвете появился дядя Митряй. Артемка так и подался к нему.

— Был? Ну?

Дядя Митряй медленно вытер рукавом со лба пот, глухо произнес:

— Пока ничего страшного не случилось... Арестовали ее, да я думаю, скоро освободят.

Артемка сразу поник. «Вот так ничего страшного... Мама в каталажке! Что же делать, что же делать?..» Вдруг поднял голову, глянул сухими блестящими глазами:

— Били?

Дядя Митряй отвел взгляд в сторону, дрогнувшим голосом произнес:

— Били...

Потянулись дни за днями, похожие один на другой, изнуряющие своим однообразием. С каждым прожитым таким днем Артемка становился нетерпеливее и беспокойнее. Ему уже все до тошноты опротивело: и затхлый запах гнилья, и бесконечное лежание на сбитом сене, и кусочек земли и неба, что виделись в оконце.

Каждый раз все настойчивее и настойчивее осаждал Артемка дядю Митряя: когда он выведет его из этой опостылевшей землянки? А тот все одно и то же:

— Погоди малость. Авось придумаю что-нибудь...

И вот однажды вечером дядя Митряй сказал:

— Сегодня в ночь уведу тебя.

— Куда?

— В Макаровский бор... К одному надежному человеку. В партизанах он.— И, будто извиняясь, добавил: —В селах тебе опасно жить. Узнают — пропал.

— Да я что? — заволновался Артемка.— Да я что, не хочу, что ли? Да я наоборот...

Глубокой ночью уходили Артемка и дядя Митряй к Макаровскому бору. Уходили налегке, чтобы к утру быть на месте. Артемка пристегнул кобуру, как и прежде, под рубаху и шагнул за порог.

Спирька возвращался с рыбалки. На плече нес два кривых удилища, в левой руке болтался кукан с чебаками и окунями. Близко у дома встретил Пашку Суховерхова:

— Откуда?

Пашка молча и неопределенно махнул рукой, потом, оглядев кукан, невесело проговорил:

— Хорошо порыбалил. Уха.

Пашка — невысокий, коренастый мальчишка, с большими карими глазами. Одет он был в серые портки и красную косоворотку, стянутую на животе наборным кожаным пояском. На голове торчал смятый картуз с переломленным посредине лакированным козырьком.

— Ну что,— после минутного молчания спросил Спирька,— тятька не нашелся?

Пашка глубоко вздохнул:

— Нет. Убег, как в воду канул. Мамка плачет. Жалость берет, домой бы не заходил...

— И Артехи нет,— тихо произнес Спирька. Глаза у Пашки заблестели.

— Так и не нашли?

— Куда там! Поди, по всей волости конных разослали, а его — тю-тю!

— Где же он револьвер достал?

Спирька пожал плечами:

— Должно, отцовский. Подарил Артемке: дескать, ухожу я воевать, а ты мамку охраняй... Так ребята сказывали.

Артемка! Вот кому вдруг стали завидовать мальчишки всего села. В последние дни только о нем и толковали, лишь соберутся вместе двое-трое. О чем они только не говорили, о каких подвигах не мечтали!

— Вот бы замок на каталажке сломать, а арестованных— на волю,— после долгого молчания произнес Спирька.— И мать бы Артехину вызволить!

Пашка уныло протянул:

— Куда нам! Прибьют...

И умолк, думая о чем-то своем, невеселом. А Спирька размечтался:

— Или бы волостную управу поджечь, а? Вот попрыгали бы богатей вместе со старшиной! А потом бы в винокуровскую мельницу бонбу бросить...

— А это зачем? — удивленно вскинул глаза Пашка.

— Да так, чтоб помнили...

— Дурак,— вдруг решительно заявил Пашка.— А где бы люди муку мололи? Тоже мне!..

Спирька сжал губы, засопел обидчиво, собираясь идти. Но Пашка не заметил кислой мины на лице приятеля, стоял, как прежде, спокойно и задумчиво. Спирька потоптался-потоптался и притих.

— А вот ты скажи, Спирька,— с опаской огляделся Пашка,— зачем к Боталу какие-то типы по ночам ходят?..

— Какие типы? — поперхнулся Спирька от неожиданности. Его особенно испугало слово «типы», о котором он и понятия не имел.

Пашка тоже не знал его, а услышал случайно от винокуровского приказчика, который однажды, кого-то ругая, с отвращением повторял: «Ну тип! Самый настоящий тип!» Пашка запомнил слово, и вот оно подвернулось.