— Значит, так,— произнес отец,— ты, Степан, сегодня же поедешь к партизанам, узнаешь, что и как. А завтра договоримся об остальном... Сообщим другим мужикам.

Спирька сразу догадался, что взрослые задумали что-то опасное. Это его и испугало, и обрадовало. Почему — и сам не знал. Однако на другой день вышел на улицу важный и гордый. Пошагал к сборне. Когда проходил мимо филимоновского дома, из ворот вымчался Пронька, запряженный в тележку. В тележке сидел раскрасневшийся Мотька и щелкал бичом.

— Ну-ну, пошел! — орал он.— Наддай! Эгей-гей, лошадушка!

Пронька задирал голову, подпрыгивал, будто норовистая лошадь, и мчался вдоль улицы.

Спирька лишь глаза скосил на эту упряжку, подумал о Проньке: «Подлиза мотькинская» — и прошествовал дальше.

Мотька соскочил с тележки:

— Видал, как важно сопля прошагал?

— Видал, Матюша,— заулыбался Пронька, еле сдерживая дыхание.— Будто оглоблю ему всунули.

Мотька захохотал.

— Право слово! Ничего, авось скиснет... — И шепнул Проньке на ухо: — Кузьма нонче сказывал, что его тятька тоже красный. Это он, грит, народ-то взбаламутил... Энту, как ее... билизацию нарушил. Землемер дознался. Заарестуют Гусева-то.

— Да ну?! — удивился Пронька.

— Ага! Здорово?

Пронька прямо-таки засиял весь, будто подарок получил.

— Здорово, Матюша. Так ему и надо — не баламуть народ.

Мотька победоносно глянул на Проньку, вытер слюнявые губы:

— Ну, поехали?

— Садись,— весело заорал Пронька, впрягаясь в тележку.— Иго-го!..

Вскоре Мотьку позвали завтракать.

— Ты погоди, Проня, я тебе чего-нибудь вынесу.

Пронька закатил тележку во двор, а сам вышел за калитку, поджидая Мотьку. Тот через минуту выбежал с горкой горячих блинов.

— На, ешь, а я побег. Тятя чегой-то не в духе.

Пронька неторопливо пошагал к церковной площади, на ходу уплетая блины. Увидел Спирьку. Тот возвращался обратно.

— Ты чего, как гусак, ходишь?

— Знаю чего.

— Дурак. Беги лучше к отцу и скажи, чтобы сматывал удочки быстрее. Его хотят в каталажку посадить.

Вся важность со Спирькиного лица сползла, как тень.

— Врешь!..

— Баран и есть баран. Беги, говорю, к отцу.

Спирька вдруг съежился, скакнул, словно вспугнутый заяц, и помчался домой. Разыскал отца, рассказал ему о разговоре с Пронькой, думал, что отец улыбнется и скажет: «Пустяки, Спиря». Но отец встревожился, насупился и сразу пошел в избу.

Мать, узнав новость, было заплакала, но отец остановил ее:

— Плакать некогда, мать. Собирай в дорогу. Днем раньше, днем позже, а уходить все одно пришлось бы.

Спирька сидел грустный, молчаливый. Он с тревогой наблюдал, как собирается отец. Вот он надел крепкие яловые сапоги, вот натянул на плечи шабур, прихватил котомку, приготовленную матерью.

Жалко Спирьке отца, ох как жалко! Что они станут делать без него, как жить? Не заметил, как и слезы закапали.

— Ну, ты-то уж зря, Спиря,— подошел отец, ласково обнял.— Ты, почитай, взрослый. Плакать негоже... Ты вот что: когда я уйду, коня пригони на заимку. Буду тебя ждать там. С конем мне опасно из села уходить — сразу смекнут, что бегу.

Спирька, глотая слезы, кивнул.

— Ну, вот и хорошо. Не горюйте без меня. Буду присылать о себе весточки. А потом, глядишь, и наведаюсь как-нибудь...

Он поцеловал Спирьку, мать и ушел огородом к Черемшанке.

Немного погодя Спирька угнал на заимку коня, потом сбегал к Корневу, сообщил, что отец ушел и ждет его на заимке у дальнего колка.

А еще через полчаса к Гусевым нагрянули кулаки-дружинники во главе с полупьяным Кузьмой Филимоновым. Словно волк, молча обрыскал Кузьма избу, потом рявкнул:

— Где мужик?

Мать, перепуганная, пролепетала:

— Не знаю... К кому-то из соседей, должно, пошел...

— Врешь, морда! Припрятала?

— Так отчего бы ему прятаться? Ить не вор, не бродяга.

— Подлец он. Супротив власти руку поднял... Словом, нечего мне тут с тобой разговоры разводить, сказывай, где Иван?

— Да не знаю я, не знаю...— заплакала мать.

Следом за ней заревел и Спирька, испугавшись, что вдруг найдут отца или мать арестуют, как Артемкину тетю Ефросинью.

Пока Кузьма кричал да разорялся, остальные обшаривали весь двор.

— Нету его, Кузьма Елистратьич,— сказал один из них, без двух передних зубов.— Может, и впрямь по суседям прочесать?

— Валяй,— рявкнул Кузьма.— Все село переверну вверх дном, а его найду, врага лютого. А ежели ты, тетка, скрываешь — плетью шкуру спущу. Поняла?

...В ночь из села вместе с Иваном Гусевым уехали на конях, вооруженные кто чем, двадцать два мужика...

«Надежным человеком» дяди Митряя оказался молодой крепкий мужик с острыми и суровыми глазами.

— Зови меня Неборак,— глухим басом сказал он, внимательно оглядев Артемку.— А ты?

— Артемка. Карев.

— Вот что, Артемка Карев, садись и отдыхай. Я покурю. Потом пойдем на стоянку.

Они находились на опушке бора.

Здесь, чуть свет, и встретил этот Неборак дядю Митряя с Артемкой. Встреча была не ахти какой горячей. Дядя Митряй хлопнул Артемку по плечу, слегка подтолкнул вперед и сказал мужику:

— Вот он, принимай, Неборак. Береги парня. С тебя спрос,— обнял Артемку на прощание и, не мешкая, пошел обратно.

Как Артемку должен был встретить партизан, он не представлял, но так, как встретил,— не поглянулось. Очень уж суров и неразговорчив оказался этот мужик со странной фамилией. У него такой вид, будто чем-то недоволен. Молчит и курит, словно и нет рядом Артемки.

— А где она, ваша стоянка? — спросил Артемка, чтобы завязать разговор.

Неборак полулежал на траве и пускал в небо дымные кольца. Ответил нехотя:

— Придем — узнаешь. И вообще поменьше разговаривай — не люблю.

Артемка насупился, притих: вот тебе и потолковали!

Неборак вдавил большим пальцем окурок в землю, встал, приладил на плечо винтовку.

— Айда.— И зашагал в бор, не оглядываясь и не интересуясь, идет ли за ним Артемка.

Долго шли сначала наезженной дорогой, между двух стен сосен, затем узкой петлистой тропкой и, наконец, просто напролом через чащобу и буреломы. Поднялись на гриву, и сосны расступились. В низине, на широкой поляне, Артемка увидел несколько землянок, дымки от костров. Всюду сновали люди.

— Пришли,— бросил Неборак.

Они спустились с гривы, подошли к одной из землянок. Возле сидел чубатый широколицый мужик в расстегнутой голубой косоворотке. Через плечо у него был перекинут тонкий ремешок, на котором болталась большая деревянная кобура, на поясе висела граната.

Неборак немногословно объяснил ему:

— Со мной будет. Артемкой Каревым зовут. Из Тюменцевой.

Мужик кивнул головой, спросил Артемку:

— Смелый?

Артемка смущенно заулыбался.

— Ну-ну, вижу, что не из робких. Ступай обживайся. Разведчиком при отряде будешь.

Артемка повеселел: вот это сразу видно, хороший мужик!

— Кто он? — спросил Артемка, шагая за Небораком к его землянке.

— Командир. Бубнов. Егор Егорыч.

Артемка даже приостановился в удивлении:

— Командир?! — А про себя подумал: «Здорово! Повезло. С ходу в разведчики назначил!»

Неборак ввел Артемку в свою землянку, ткнул пальцем на лежанку у дальней стены:

— Там будешь спать. Со мной. Есть тоже. Теперь гуляй, если охота.

Еще бы не охота! Сразу выбежал из землянки, чтобы осмотреть лагерь. Тут же переобмундировался — рубаху заправил в портки, а ремень с кобурой пристегнул поверх. Теперь-то нечего таиться и скрывать оружие — он среди своих. Пошел по стоянке, независимый и важный: тоже ведь отныне партизан! Мужики, их было человек тридцать, занимались нехитрыми делами: одни кашеварили у небольших костров, над которыми висели котелочки и довольно объемистые котлы, другие чинили обутки, одежу, третьи в одних подштанниках неторопливо шли или к ручью или обратно на стоянку с постиранным бельем, остальные просто сидели, лежали, курили, лениво перебрасываясь словами. На Артемку почти никто не обратил внимания: ходит мальчишка — и пусть ходит. А вот браунингом заинтересовались. Когда он проходил мимо группы бородатых кашеваров, один из них вскинул круглые под нависшими лохматыми бровями глаза, спросил: