За дрожащим от страха приятелем значительного лица виднелась вся Россия, стоящая навытяжку перед сонмом значительных и «других, еще значительнейших», как выражается Гоголь, лиц, ежечасно ее распекающих.
С умыслом лишенное имени, фамилии и должности значительное лицо выросло во всероссийское значительное лицо. Оно олицетворяло бездушный, жестокий самодержавный порядок. Строй, построенный на сыске, строгости, бесчеловечности.
Из беззаботного анекдота выросла повесть, каждое слово которой звучало жгучим обличением.
Все более и более обострялось в XIX веке социальное неравенство, все углублялась пропасть между имущими и неимущими. «Люди на чердаках и в подвалах» начали занимать видное место в литературе.
Нередко эта тема густо окрашивалась сентиментальностью. Мы часто встречаемся с выражением «жалостливо-сентиментальный».
Но жалостливость и сентиментальность — далеко не одно и то же.
Сентиментальность — это приторная умиленность перед предметом жалости. Страждущие наделяются всеми мыслимыми добродетелями, — к примеру, карамзннская «Бедная Лиза».
Тогдашний читатель с великой охотой проливал слезы над страданиями «угнетенной невинности» с ангельским характером и ангельской красотой.
Сентиментальность противоречит истинной жалости. Реальные «униженные и оскорбленные» мало походили на их слащавые изображения.
«Шинель» не сентиментальна. Гоголь не желает скрывать и не скрывает, что Акакий Акакиевич нищ духом. Мелок, узок кругозор человека, только и способного, что переписать каллиграфическим почерком не им написанные слова. Да и видит он не слова, а только буквы. Не может не показаться ничтожным духовный идеал в виде шинели на толстой вате, на крепкой подкладке без износу.
Гоголь не приукрашивает своего героя, чтобы возвысить его до себя. Но и не возвышается над ним. Чем неказистее герой, тем острее горькая жалость к нему и ему подобным, тем повелительней завет человечности.
«Исчезло и скрылось существо, никем не защищенное…» Последние слова — самые важные. «Не защищенное» — значит, нуждающееся в защите. А защита не только помогает угнетенному человеку, но и самого защитника делает человеком.
«Исчезло и скрылось существо, никем не защищенное, никому не дорогое… существо, переносившее покорно канцелярские насмешки и без всякого чрезвычайного дела сошедшее в могилу, но для которого все же таки, хотя перед самым концом жизни, мелькнул светлый гость в виде шинели, ожививший на миг бедную жизнь, и на которое так же потом нестерпимо обрушилось несчастие…»
Строки эти — бессмертны.
Велико расстояние между мелким «анекдотом» и грандиозным по своей значительности сюжетом «Шинели». Не удивительно ли, что Гоголь зацепился за нехитрую историю с пропавшим ружьем? А ведь именно она явилась родоначальником «Шинели». Так же как крохотный ручеек в Калининской области дает начало Волге.
Как же это происходит?
В «Дневнике писателя» Достоевского мы читаем: «…чтоб только приметить факт, нужно тоже в своем роде художника… Проследите иной, даже вовсе и не такой яркий на первый взгляд, факт действительной жизни. — И если только вы в силах и имеете глаз, то найдете в нем глубину, какой нет у Шекспира. Но ведь в том-то и весь вопрос: на чей глаз и кто в силах?»
Гоголь умел видеть и был в силах рассказать о том, что видел.
Туз и дама
Еще разительней метаморфоза, которой подвергся жизненный источник «Пиковой дамы».
Курьезный случай, ставший известным Пушкину, дал толчок к сюжетному замыслу, одному из самых глубоких в литературе той эпохи.
Пушкин сообщил своему другу П. В. Нащокину, что главная завязка «Пиковой дамы» не вымышлена. Молодой князь Голицын рассказал ему, как однажды он сильно проигрался в карты. Пришлось пойти на поклон к бабушке Наталье Петровне Голицыной, особе надменной и властной (Пушкин был с ней знаком), и просить у нее денег.
Денег она не дала. Зато благосклонно передала магический будто бы секрет трех выигрывающих карт, сообщенный ей знаменитым в свое время графом Сен-Жерменом.
В аристократических кругах Франции Сен-Жермен слыл чародеем, которому были открыты тайны черной магии.
— Попробуй, — сказала бабушка.
Внучек поставил и отыгрался.
— Позвольте, — возразит читатель. — Но ведь в «Пиковой даме» все обстоит наоборот. Германн выведал-таки у старухи графини секрет Сен-Жермена. Но ведь он не выиграл, а проиграл.
Да, верно. Однако психологией давно установлено, что бывают мысленные ассоциации и по сходству, и по контрасту.
Финал пушкинской повести совсем не походил на радужный конец карточного приключения Голицына. Но в его хвастливом рассказе Пушкин уловил сюжет. Вернее, зерно сюжета, остов, который легко облекался живой плотью человеческих характеров и отношений.
Из светского анекдота в пушкинскую повесть перешли два главных действующих лица: картежник и знатная старуха, владеющая волшебной тайной.
Ни тот, ни другая не вызывают сочувствия автора. О старой графине сказано, что она «не имела злой души…».
Что это сказано иронически, видно из продолжения фразы: «…но была своенравна, как женщина, избалованная светом, скупа и погружена в холодный эгоизм…» Она принимала у себя «весь город». Но с нескрываемым высокомерием, «не узнавая никого в лицо».
Может быть, она относится лучше к своей воспитаннице Лизавете Ивановне? Напомню читателю одну страницу повести.
Графиня велит Лизе распорядиться, чтоб закладывали карету для прогулки.
Воспитанница встает из-за пяльцев, поспешно приводя в порядок свою работу.
«— Что ты, мать моя! глуха, что ли! — закричала графиня. — Вели скорей закладывать карету.
— Сейчас! — отвечала тихо барышня и побежала в переднюю».
В это время графине приносят обещанные ее внуком Томским романы.
«— Лизанька, Лизаиька! да куда ж ты бежишь?
— Одеваться.
— Успеешь, матушка. Сиди здесь. Раскрой-ка первый том; читай вслух…»
Лиза приступает к чтению.
«— Громче! — сказала графиня. — Что с тобою, мать моя? с голосу спала, что ли?..»
Лиза читает дальше. Графиня зевает от скуки.
«— Брось эту книгу… что за вздор!.. Да что ж карета?»
Воспитанница сообщает, что карета готова.
«— Что ж ты не одета? — сказала графиня, — всегда надобно тебя ждать! Это, матушка, несносно».
Лиза бежит в свою комнату переодеваться.
«Не прошло двух минут, графиня начала звонить изо всей мочи».
Вбегают сразу же три горничные и камердинер.
Графиня гневается:
«— Что это вас не докличешься?.. Сказать Лизавете Ивановне, что я ее жду».
Входит Лиза в капоте и шляпке — новый повод для выговора.
«— Что за наряды! Зачем это?.. кого прельщать?.. А какова погода? — кажется, ветер».
Камердинер почтительно докладывает, что безветренно и тихо.
«— Вы всегда говорите наобум! Отворите форточку. Так и есть: ветер! и прехолодный! Отложить карету! Лизанька, мы не поедем: нечего было наряжаться».
«И вот моя жизнь! — подумала Лизавета Ивановна».
Уколы и попреки по любому поводу, изо дня в день. Мелкая, но непрерывная тирания.
А Германн? «Лицо истинно романическое», как изысканно выражается о нем Томский. Симпатизирует ли ему Пушкин?
К словам Томского он добавляет от себя: «Благодаря новейшим романам это, уже пошлое, лицо». Пушкин знал истинную цену напускному романтическому позерству.
Германн обуреваем жаждой обогащения — такова его главная черта. Под сильным впечатлением от рассказа Томского о секрете Сен-Жермена он предается необузданным мечтаниям: «Что, если старая графиня откроет мне свою тайну! — или назначит мне эти три верные карты!»