– Ну и чего, черт возьми, ты от меня хочешь? – холодно произнес ван Бюрен. – Вызвать легавых?

– Нет-нет. Они убьют ее. Просто съезди на ранчо и постарайся выяснить, что произошло.

– А-а, только время потеряю!

– Иден ведь и твоя дочь, – тихим голосом проговорила Мерседес. – Хоть раз в жизни будь ей отцом, Доминик. Видит Бог, ты должен это сделать для нее.

– Ага, видит Бог, ты всегда найдешь что сказать, – обиженно проворчал он.

– Доминик, ты похоже, не понимаешь. Ты что, забыл, как она больна? Забыл, в каком ужасном она состоянии? Пожалуйста, выясни, что с ней случилось.

– Черт с тобой, я съезжу на ранчо, если ты этого хочешь.

– Да, я этого хочу. Только не сообщай в полицию. Перезвони мне в полночь по калифорнийскому времени.

Она повесила трубку.

– Проклятье, – устало пробормотал Доминик и снова потер лицо.

Между тем его малолетняя подружка с упоением втягивала носом остатки порошка со столика. Затем она подошла к кровати и, улыбаясь, встала перед ван Бюреном. Ее глаза заблестели. В утреннем свете тело девушки выглядело совершенно гладким, за исключением треугольника рыжеватых волос в низу живота.

– Ты про меня не забыл? – пролепетала она. – Ты еще не пожелал мне доброго утра.

– Зря ты нюхаешь до завтрака, – буркнул Доминик. – Так делают только наркоманки.

Она соблазнительно выгнулась. Ее плоский живот почти касался его лица. Тоненьким, почти детским голосом, стараясь казаться как можно сексуальнее, девица проворковала:

– Ну давай же, займемся этим снова.

– О Господи, у меня нет сил.

Грациозная, как кошка, она упала на постель. Ее бедра раздвинулись.

– Ты в этом уверен? – нежно проговорила она.

Мадрид, Испания

Министр нервно одернул полы своего смокинга. От предстоящего вечера ничего хорошего ждать не приходилось.

Как и все приемы, что давал стареющий диктатор Испании, этот тоже наверняка будет мрачным, чопорным и смертельно скучным. Более нудных хозяев, чем Франко и его жена, министру просто не приходилось встречать. Он не смог бы вспомнить ни одного веселого часа, проведенного в их обществе, а ведь знал их вот уже тридцать лет.

Сейчас Франко перевалило за восемьдесят, и, по мере того как его одолевали хвори, он становился все большим занудой. Порой министру требовалось немало сил, чтобы выслушивать бесконечные нравоучения, произносимые гнусавым дребезжащим голосом.

Он вздохнул и взглянул на свое отражение в зеркале. Когда-то он слыл неотразимым красавцем. Но время взяло свое. Ему уже семьдесят четыре, и от былой внешности осталось только властное выражение его сурового, с грубыми чертами, застывшего лица. Волосы стали седыми и редкими. Седыми же были и подстриженные на военный манер усы. И только блеск черных глаз из-под морщинистых век говорил о внутреннем огне, который все еще не угас в этом человеке.

Кроме того, за последние годы министр значительно прибавил в весе, и, когда он сел, его тесная накрахмаленная рубашка затрещала по швам. «Кусок стареющего жира, – язвительно подумал он. – Но, слава Богу, у меня еще есть сила». Он сжал правую руку в кулак, как бы держа некий реальный символ власти, которой он обладал в течение последних тридцати лет. В его запонке сверкнул бриллиант. Да. Все они стареют. Но власть все еще в их руках. Конечно, Франко не может жить вечно, и, когда он уйдет, вместе с ним уйдут и все остальные. Быть может, и осталось-то всего год или два…

Но они сделали хорошие деньги. Чертовски хорошие деньги. И все же для него высшим наслаждением по-прежнему оставалась власть. Сейчас уже не имело значения, куда забросила его судьба, он просто любовался пройденным путем. Это было для него истинным блаженством.

А в сумерках жизни, оказывается, тоже есть своя прелесть. Конечно, старческие недуги досаждали. А хуже всего было одиночество. Но власть успокаивала любые боли. Обладай ею, пользуйся ею, наслаждайся ею.

В дверь просунулась голова секретаря.

– Господин министр, вам звонят из Каталонии. Сеньора Эдуард.

Министр коротко кивнул. Стряхнув с лацканов несколько пылинок, он поднял трубку стоявшего возле кровати телефона.

– Мерседес?

– Джерард! – в ее голосе отчетливо слышалось страдание. – Джерард, я думаю, Иден похитили.

– Здесь, в Испании?

– Нет. В Америке. Я только что получила из Лос-Анджелеса ее фотографию. Она связана, прикована к стулу. О выкупе ни слова, только предупреждение, чтобы я не обращалась в полицию.

С минуту он молчал, ничем другим не выказывая своей тревоги.

– Фотография выглядит подлинной? – спросил он своим низким хриплым голосом.

– Да, – тихо ответила Мерседес. – Кажется, да.

– На конверте есть дата?

В трубке было слышно ее прерывистое дыхание.

– Его отправили из Лос-Анджелеса два дня назад.

– Сколько она может протянуть без наркотиков?

– Не знаю. Возможно, несколько дней.

– А что потом?

Мерседес ничего не ответила:

– Ты говорила с отцом девочки?

– Он не верит, что это правда. Думает, что Иден пытается вытянуть из нас деньги.

– Нет, – уверенно сказал министр. – Это на нее не похоже.

– Я-то знаю. Но он отказывается верить.

– Похитители с ним связывались?

– Нет.

– Скорее всего и не будут, – заключил министр.

– А ведь у него гораздо больше денег…

– Но платить он не станет. Не рассчитывай на его помощь, Мерседес.

– Я и не рассчитываю. Министр хмыкнул.

– Здесь, в Мадриде, я знаю одного человека. Из Южной Америки. Он специалист по таким делам. Не уверен, правда, смогу ли его разыскать. Может быть, его и в стране-то сейчас нет. Но, если найду, пришлю к тебе. Его зовут Хоакин де Кордоба. А пока ни с кем не говори. Ни с полицией, ни с кем бы то ни было еще. Поняла?

– Да.

– Я перезвоню тебе через несколько минут.

Тусон, Аризона

Прикованная к кровати, стоящей в подвале, девушка снова начинает рыдать.

Лучи солнца сюда не проникают. Помещение освещает лишь тусклая лампочка под высоким цементным потолком. За последние несколько часов пленнице стало так плохо, что она может только неподвижно лежать и плакать. Она очень слаба и способна издавать лишь нечленораздельные булькающие звуки. Горло саднит. Даже если бы она и могла кричать, ничего бы не изменилось – подвал слишком глубокий, стены звуконепроницаемые, а наверху пустыня. Простыни мокрые от пота. Она так сильно дрожит, что железная кровать сотрясается, а цепь отбивает дробь, словно кастаньеты.

Все начинается снова, только сильнее, чем в предыдущий раз. Невыносимые страдания приводят ее в отчаяние. Она пытается пошевелить руками и ногами, но чувствует, как железо впивается в запястья и щиколотки. Она открывает рот, стараясь издать звук, хоть какой-нибудь звук, чтобы заглушить боль. Крик разрывает ее горло, но облегчения не приносит. Сколько же она еще сможет выносить это?

В доме наверху полная тишина. Ее тюремщик ушел. Дверь заперта. Окна закрыты ставнями от солнца. День обещает быть чудесным. Пустыня уже млеет от жары, хотя солнце взошло лишь час или два назад. На многие акры вокруг высятся огромные сосны, стоят, как молчаливые часовые, как безмолвное войско. Ни ветерка.

Одинокий койот осторожно подходит к порогу дома. Иногда здесь можно найти остатки пищи. Но не сегодня. Он принюхивается и шарит возле двери. Безрезультатно. Его огромные уши находятся в постоянном движении, чутко прислушиваясь к малейшим звукам, которые могут означать еду или смертельную опасность. Он различает приглушенное бормотание, столь слабое, что человеческое ухо было бы не способно его услышать. Оно доносится далеко из-под земли. Койот замирает. В коричневых глазах тревога. Но его интерес быстро угасает – этот звук явно принадлежит человеческому существу.

Он следит за парой пустынных воробьев, прыгающих в пыли и чирикающих свое «Прощай! Прощай! Прощай!». Они слишком хитрые – к себе не подпустят.