Над всей деревней все еще гордо развевались республиканские флаги. Четырнадцатого числа на главной площади было шумное веселье. Музыканты местного духового оркестрика играли так, что у них чуть щеки не полопались, и все, кто еще мог стоять на ногах, взявшись за руки, танцевали sardana, каталонский народный танец.

Конечно, нашлось несколько старых роялистов, которые огорчились, что сбросили с трона короля, даже такого ничтожного, как Альфонс XIII. А кое-кто из крайне левых, вроде Франческа Эдуарда, хотел бы более радикальных перемен, нежели создание Республики. Однако большая часть жителей Сан-Люка веселились от души. В весеннем воздухе витал аромат истинной свободы. Предвкушения реформ и новой, лучшей жизни носились над деревней, как скворцы над зеленеющими полями. И Мерседес была в восторге от того, что этот праздник совпал с днем, когда ей исполнилось тринадцать лет.

Неожиданно она оказалась в центре всеобщего внимания. 14 апреля многие взрослые целовали ее и называли la niña bonita, красавица. Одна старушка подарила ей серебряный медальон, а какой-то старик поднес девочке стаканчик миндального ликера, отчего у нее голова пошла кругом. Ей казалось, что все это они делают в честь ее дня рождения, пока мама не объяснила, в чем дело.

– La niña bonita – так в народе называют Республику, – сказала ей Кончита. – Об этом дне люди мечтали, как о дне, когда родится красивая-красивая девочка. Так что, конечно, они рады за тебя, но еще они счастливы потому, что сбылась их давняя мечта.

Немного разочарованная, Мерседес кивнула головкой. И все равно это был замечательный день. Да еще в школе на целую неделю отменили занятия. Разумеется, установление Республики вовсе не означало окончания классовой борьбы. Как всегда говорил папа, борьба закончится только после полного освобождения трудящихся и создания общества, в котором все люди будут равны. Что-либо меньшее он считал лишь компромиссом. Но Республика – это начало. Теперь наконец будут устранены многие несправедливости.

Сидя во дворе на корточках, Мерседес играла с кроликами. Хотя Кончита держала этих животных ради мяса, девочка относилась к ним, как к своим четвероногим друзьям. Ей очень нравились их длинные ушки и шелковистые шкурки. Она взяла на руки одного из зверьков. Было так здорово прижаться лицом к его теплой и мягкой шубке. Кролик лежал спокойно, только нос чуть подрагивал.

– Милый, ну какой же ты милый, – шептала она, гладя его по шерстке.

Из окна кухни за ней наблюдала Кончита. Дочка растет так быстро. Уже все платья стали малы. Ее длинные черные волосы, чтобы они не торчали в разные стороны, Кончита заплела в две косы. Едва ли не все свободное время девочка проводила на улице и стала смуглой как цыганка.

У нее начали наливаться груди. Она становилась женщиной. Почти каждый месяц у нее были менструации, и она относилась к ним спокойно и с полным пониманием их причины. Скоро парни начнут виться вокруг нее, как пчелы возле меда.

– Милый, ну какой же ты милый, – донесся до Кончиты тихий голос Мерседес. Она увидела, как девочка опустила в клетку одного кролика и, взяв на руки другого, нежно поцеловала его в равнодушную мордочку.

Она так умеет любить! О, если бы только они могли подарить ей братика или сестренку… Но надежда на это таяла с каждым прошедшим годом.

Помоги ей, Господи. Ведь она словно щепка в бушующем океане жизни.

Кончита благодарила Бога за то, что Мерседес здорова и счастлива. Правда, остались неприятные воспоминания об ужасном происшествии, случившемся два года назад. Где-то в глубине души этой девочки притаилась способность убить человека, но с тех пор она больше не проявлялась. Кончита никогда не забудет тот день. Леонард Корнадо, ставший теперь вечно ухмыляющимся мясником в лавке своего отца, унесет этот шрам в могилу. Франческ отказывался в это верить, но Кончита сердцем чувствовала, что, когда Мерседес замахнулась тем проклятым камнем, она действительно хотела убить мальчишку. Просто ей всегда не хватало физической силы. Только силы.

Порой, когда Кончита задумывалась над этим, она смотрела на свою дочь глазами, полными сомнений, и вспоминала человека, от которого она родила ее…

Они с Франческом из кожи вон лезли, чтобы вернуть доверие Мерседес. Этот процесс шел очень медленно и болезненно, но она чувствовала, что наконец они начали одерживать победу. Черные глаза дочери постепенно оттаяли, и ее взгляд снова стал теплым и любящим.

И в школе девочка продолжала делать успехи. Она много читала, проглатывая книгу за книгой, и записалась в три библиотеки, откуда приносила домой кучу самой разнообразной литературы. Кончита, которая сама любила книги и всегда поощряла увлечение дочки чтением, была этому только рада. Имея цепкую память, Мерседес могла наизусть пересказывать целые поэмы, главы из учебников по истории или пространные статьи по теории анархизма, которыми усердно пичкал ее отец.

Пожалуй, только последнее омрачало счастье Кончиты. Франческ продолжал настаивать на том, что его святой обязанностью является дать дочери правильное «образование».

Но, может быть, Мерседес соглашалась изучать анархистские идеи, только чтобы показать отцу, что она простила его.

Она вела беседы о «коллективизации» или «анархо-синдикализме» с таким видом, будто эти слова что-то для нее значили. Она могла бесконечно сыпать цитатами из Бакунина, повторяя всю эту умопомрачительную чушь о революционном терроре, от которой волосы на голове становились дыбом. Вместе с отцом девочка посещала всевозможные собрания и профсоюзные митинги. Она слушала напыщенные речи русских агитаторов, анархистских боевиков, полуобразованных шахтеров из Астурии с набитыми динамитом карманами и Бог знает кого еще.

Франческ даже брал ее в первые ряды забастовщиков, где среди плакатов летали камни. А однажды она вернулась домой в истерике. Это случилось после того, как в десяти футах от нее убили человека.

Мысль о том, что Мерседес подвергается опасности, ужасала Кончиту. Но еще больший ужас она испытывала, думая, какие политические убеждения впитывает в себя ее дочь. Однако она ничего не могла с этим поделать. Единственное, что ей оставалось, это надеяться на их врожденную живучесть. И на то, что судьба будет к ним милостива.

Девочка начинала жить своим умом. Она уже легла на наковальню жизни и ждала, когда на нее обрушится молот.

Мерседес взглянула на мать и улыбнулась. Кончита почувствовала, как от этой улыбки у нее сжалось сердце.

– Мам, я пойду в оливковую рощу.

– А с кем?

– Ни с кем. Одна.

Кончита кивнула. Уединившись в тени деревьев, Мерседес могла с одинаковым интересом читать какую-нибудь чепуху о Диком Западе или увесистый том по истории Германии.

– Смотри, не зевай на дороге.

Время близилось к полудню. Мерседес медленно брела к оливковой роще. Все ее мысли были заняты книгой, которую она читала в последние дни. Книга, написанная каким-то американским автором с труднопроизносимым именем, называлась «Алое письмо». Мерседес была очарована исключительной отвагой главкой героини и ее странной дочери.

Словно она и мама. В конце концов, мама ведь родила ее не от папы, разве не так? Если бы мама не вышла замуж за Франческа, они тоже могли бы вот так жить. Вдвоем. В лесу. И никого больше. Сами бы о себе заботились… Эта мысль будоражила ее воображение. Только она и мама, в своем лесном домике, свободные, как птицы. Это вовсе не значило, что папа ей больше не нужен. Просто ей нравилось помечтать о том, как они жили бы вдвоем с мамой.

Разумеется, Франческ был самым интересным человеком в мире. И Мерседес не переставала им восхищаться. Они были друзьями. Но она не могла сказать, что по-настоящему любит его. Нет, если быть до конца честной. Ведь папа сам учил ее всегда быть честной и никогда не лгать о своих чувствах. Вообще никогда не лгать.

Мерседес знала, что и он ее по-настоящему не любил. Заботился, это да. Хотел, чтобы она многое поняла. Он был больше похож на самоотверженного учителя, чем на отца. Но никогда не любил ее. Любовь – штука теплая, ненасытная. Этого папа к ней не испытывал. А она и не возражала. Пока они не обманывались друг в друге, она не возражала.