— За всё плати, всё отдавай! — вопил народ. — Плати дани и виры, плати вено за невесту, плати десятину церкви. И даже после смерти нет нам покоя, отбирают наши пожитки сильные люди, если нет у нас прямых наследников. Наши земли, принадлежащие верви[12], давно уже стали лакомыми кусками для князей и бояр! Им не нужны пустые, дикие земли, а подавай вервные угодья, пастбища, ухоженные земли с деревнями и сёлами! И приходят с мечами и отбирают земли, называют их своими, и примучивают нас, и закабаляют нас долгами! Там, где не берёт сила, отнимают наши пашни за долги, гнут нас большими резами! И бредём мы, убогие, от села к селу, кормясь работой, попадаем в закупы, рядовичи, становимся холопами. И уже не свободные мы люди, а рабы, и господа наши что хотят, то и делают с нами! Карают нас побоями и штрафами, обращают в полное холопство за бегство от хозяина, княжеские и боярские тиуны и ратайные старосты для нас подлинные бичи господни!

Потом прибежали княжеские люди с Подола, рассказали, что только что там, внизу, холопы растерзали новгородского епископа Стефана, который пытался унять их, и теперь весь Подол двинулся на Гору, к святой Софии.

А гул, идущий снизу, всё нарастал, и вот уже новые людские толпы прорываются через Подольские ворота и бегут мимо Ярославова дворца, через Софийские ворота во Владимиров город, ко двору ненавистного Коснячко, а с другой стороны, от слобод кожемяков и гончаров, такие же толпы растекаются по улицам старого города.

Никогда позднее Владимир не забывал этого страшного вида разбушевавшейся теперь толпы, её грозную, всеподавляющую силу. Он видел, как Киев становился игрушкой черни, и в эти мгновения ни власть, ни деньги ни сила не были в состоянии одолеть этих людей.

Двор тысяцкого был окружён. Мрачно смотрели на людей безлюдные дубовые стены, накрепко запертые ворота.

«На вече воеводу!» — завопила толпа, и люди пошли на приступ. Враз были разбиты в щепы топорами тяжёлые ворота, и толпа ворвалась в Коснячков двор. В палатах, на переходах, в сенях стояли испуганные воеводские люди, но самого тысяцкого в хоромах не было. Яри первых вестях о возмущении Подола он с сыном о двух конях ускакал из Киева в Чернигов.

Люди пошли по палатам. В несколько мгновений Коснячков двор был разграблен. Тащили посуду, ковры, всякое рухло, еству из погребов и медуш, разъярённые Коснячковы холопы разбили даже изразцы, которыми были выложены стены гридницы.

Оттуда толпа двинулась ко двору Брячислава, где сидели в погребах люди, брошенные туда тысяцким ещё перед уходом на Альту. Другие побежали к Ярославову дворцу, где укрылись князья, Владимир видел, как возбуждённые люди окружили Ярославов дворец и потребовали, чтобы к ним вышел великий князь Изяслав.

Великий князь запёрся в сенях с дружиной и находился в мучительных колебаниях. Боярин Тука советовал ему: «Видишь, князь, взвыли люди, пошли-ка дружинников постеречь Всеслава, как бы: не было худа». И тут же на великокняжеский двор ворвалась другая толпа, ведомая освобождёнными из погребов узниками.

Княжеский двор превратился в кипящий котёл. Люди кричали все враз, размахивали руками, и поначалу казалось, что криком дело и кончится, но среди этого шума и неразберихи всё ощутимее звучала какая-то нервная струна, стягивающая людей воедино, превращающая их в грозную силу.

Изяслав продолжал колебаться. Всеволод стоял рядом с ним и с беспокойством смотрел на гудящую толпу. Владимир и его двоюродные братья — Изяславичи — Мстислав и Святополк стояли у другого оконца.

Владимир всматривался в эти горящие гневом глаза, всклокоченные волосы, жилистые, тёмные от работы руки людей, в их холщовые рубахи и порты, и, виденные сотни, а может быть, и тысячи раз, сегодня они вставали перед ним в новом свете — не робкими просителями, не униженными торговцами своих изделий, по покорными холопами, а подлинными хозяевами этого мира, этого города, этой площади и всего сущего. И сегодня, в свои неполные пятнадцать лет, он раз и навсегда понял: там, на площади, — враги, враги лютые и беспощадные, готовые в дни мятежа извести весь Рюриков корень с боярами и дружинниками, с церковниками и богатыми купцами.

Дружинники подступали к великому князю: «Видишь, князь, се зло есть, пошли нас к Всеславу, ещё есть время, мы подзовём его лестью к оконцу, пронзим мечами. Не будет тогда у людей за кого стоять, покричат и разойдутся». И снова колебался князь. Нет. Убить брата — это было выше его сил. Святослав, наверное, не моргнув глазом, переступил бы эту грань.

А толпа уже отхлынула от княжеского дворца и бросилась к порубу, где томился Всеслав. И вот уже взломаны двери, и Всеслав, чародей, такой же мрачный, как всегда, плывёт на людских руках к великокняжескому дворцу, а рядом с ним (откуда они взялись здесь?) полочане, его близкие дружинники, мстители.

Изяслав метнулся от оконца, на ходу крикнул Всеволоду: «На коней, брат!», бросился вниз. За ним бежали его сыновья, следом Всеволод и Владимир Мономах.

Когда толпа ворвалась в великокняжеский дворец, там оставались лишь женщины. Князья скакали к Михайловским воротам, потом, минуя Софию, по окраинным улицам Ярославова города к Л адским воротам, а оттуда в Берестов.

В Берестове беглецы немного успокоились: здесь их ждали свои люди, здесь они запаслись ествой, питьём. Изяслав с сыновьями уходил отсюда на запад, во владения своего родственника, польского короля Болеслава II, а Всеволод и Владимир, огибая Киев, поскакали на северо-восток. Всеволод хотел найти убежище в землях Святослава, куда ещё не дошли половцы, а Владимир уходил в свои северные леса, к Ростову.

На лесной дороге отец с сыном обнялись. «Свидимся ли?» — только и сказал Всеволод и пришпорил коня.

И снова северные леса со всех сторон обступили небольшую дружину Мономаха, сомкнули над ним свои зелёные своды. И снова хмурые вятичи выходили из этих лесов к размытой октябрьскими дождями дороге и молча смотрели на всадников. Порой они не были такими уж молчаливыми — стояли под высокими мрачными елями и выкрикивали свои языческие богохульные слова, грозили князю высоко поднятыми палицами, и тогда в чистой дождевой воде луж отражались их искажённые злобой лица, их грозящие дубины.

Ставка Гордятич хватался за меч, но Мономах успокаивал его: что-то неладное творилось на Руси в эти дни и в Киеве, и в далёких вятичских лесах. И молодой князь это чувствовал. Для себя он решил ещё там, в Киеве, когда увидел эти разъярённые лица холопов, ремесленников, что лучше не доводить людей до крайности, не вызывать их на яростный взрыв и жестокость.

И теперь он спокойно поднимал руку вверх, приветствуя вятичей, словно не замечая их возбуждения и ненависти.

И ещё раз он смирил себя, когда в лесу близ вятичской деревни увидел, как волхв совершал над усопшим свою бесовскую тризну, а потом сородичи умершего на глазах князя и его дружины предали по древнему языческому обычаю тело огню. Надо было наказать богохульников, противников Христовой веры, надо было высечь волхва за бесовство, но князь сдержался и здесь: до Ростова ещё далеко, а здесь, в этих лесах, молва разносится: быстро, и неизвестно, как ему и его людям могло бы обернуться это нарушение здешних обычаев.

К исходу октября Мономах был уже в Ростове. Закрылись за всадниками тяжёлые дубовые ворота крепостной стены, и лишь с этого мгновения и сам князь и его дружина почувствовали себя в безопасности. Потекло обыденное время.

Молодой князь, как и подобало владетелю пусть небольшого, но собственного стола, занимался хозяйством — расширял княжескую пашню, затевал постройку новых амбаров, медуш, следил за исправным поступлением от смердов, разных зависимых людей хлеба и мяса, яиц и ягод, прочих съестных припасов, посылал своих вирников за данью в окрестные сёла и деревни, но наказывал им не задирать народ, не вызывать его на свару. А прочее время судил провинившихся, отстаивал молебны в местном деревянном храме, охотился. И всё же, мысли всё чаще и чаще возвращались к Киеву и большим общерусским делам. Мономах уже вкусил от плода междукняжеской игры. Тогда многое ему казалось в этой игре противным разуму и сердцу человека, а теперь, по прошествии времени, он вдруг почувствовал, что месяцы, проведённые им в походах по полоцкой земле, в сражениях и переговорах с Всеславом, среди сумасшедших интриг Святослава и хитросплетений киевского общения, оставили глубокий след в его душе, нему словно не хватало чего-то. В зимние дни он порой задумчиво бродил по своим деревянным хоромам. От отделанных изразцами печей шёл тёплый дух, сквозь затянутые ледком оконца бил ослепительный солнечный свет, он смотрел в них и видел всё ту же картину: бурую крепостную стопу, за ней — снежное поле, и дальше чёрную кромку непроходимого леса. А дальше, дальше… шли дороги на Смоленск, Полоцк, Киев, Чернигов, на его милый Переяславль… И неизвестно, что происходит сейчас в русских землях, за кем стоят княжеские столы, где обретается отец.