— Вот это богатство. Ваш?

— А то чей же?

— И четверть выбирает?

— Сверлит, шлифует. Чего душа пожелает. Шестерку берет как нечего делать. Три ножа. Строгает под зеркало.

— Алексей Никанорыч, простите, но я удивлен. У вас здесь сокровище, можно сказать, а вы в деревне вручную корячитесь. Топором да ломом. Отчего так?

— Задумка есть. Может, обменяю, ежели сговорюсь.

— На что?

— Да есть мыслишка. Пока сглазить боюсь. Мне за него осенью прошлой корову хворую предлагали.

— Зачем же вам корова? Да еще хворая?

— Тушенку делать. На тушенку она бы пошла.

— Прогадали бы.

— Ага. Потому и тормознул в последний момент. Вот жду сейчас. Это предложение не в пример подходяще.

— Мой вам совет, Алексей Никанорыч. Не одной тушенкой жив человек. Вы же строитесь. Вам этот станок самому позарез нужен.

— Думаете?

— Уверен. Поставьте его в деревне, к вам очередь выстроится. Не бесплатно, разумеется. Доброе дело сделаете, деньжат подзаработаете. А хотите, в аренду сдайте, тоже неплохо.

— Что еще за аренда?

— Ну, например, когда вы в простое, он вам не нужен, я у вас его на месячишко возьму и за это вам заплачу.

— Уу, придумали чего, — сказал Батариков, осердясь. — Хуже только мои сыновья предлагают.

— Это почему же?

— Вот вы, я слышал, писатель, а все же и у вас иной раз сильный мозговой крен. Неувязки. Как же с вас деньги стану брать?

— Обыкновенно. Чем я хуже того, кто вам больную корову предлагал?

— Полно. Вы ж мой сосед.

Батариков помрачнел, разобиделся — вид у него был такой, будто он в писателе вконец разочаровался. Попросил его вежливо из гаража и «козла» внутрь завез. Ворота затворил, засовом лязгнул.

— Айда глянем, чего там ребята нахимичили.

А у ребят не заладилось. Кольцо вроде бы приварили, но когда попробовали крутануть, сварка и отвалилась. Не держалась на нержавейке, как они и предупреждали. Тогда решили штырь в щель загнать, чтобы жесткая сплотка возникла. Мучались, мучались — бросили. И со штырем не выходит. Оказалось, идея изначально ложной была. Вдобавок, когда кувалдой штырь загоняли, металл маленько расплющили, и вообще этот проклятущий болт ни туда ни сюда. Сгоряча ножовкой палить хотели — спасибо, отдумали вовремя. Славка взопрел. Не сдавался.

— Возьму, вражина, — это он с упрямым болтом разговаривал. — Не может так быть, чтоб я тебя из сволочного гнезда не выбил.

С Костей в который раз посоветовались и решили поддомкрачивать. Снять к чертовой матери со ступицы колесо и пробовать с тыла неприятеля изгонять.

— Может, перекусим? — писатель невпопад предложил. — Мне жена тут полную сумку еды наложила.

— Какой перекусим, — отбрил Славка. — Сперва дело надо.

— А я бы не прочь, — сказал Батариков, изнывавший без занятия. Отошли в сторонку, присели на травку.

— Что за ребята? — писатель между прочим поинтересовался.

— Толковые.

— Вижу. Чем живут?

— Чем попало.

— Свой сервис открыли? Машины чинят?

— Само собой. Тут, вишь, дело какое. Завод ихний трясет, с работой совсем худо. Они бы машины за ради Бога чинили, да их не сыщешь. Мало едут. А парни хорошие. Чего хочешь тебе соберут-разберут. У каждого семьи. Жалко. Я им тут халтурку подыскал. Вот я вам давеча про сестру в Ярославле сказывал.

— Это для которой гроб?

— Ну да. А у меня еще одна здесь, в Нелюдевке, на птицеферме птичницей. Яички вожу. А Славка с Костей их по утрам на рынке толкают. Кривятся, торговать не любят, а куда денешься. Так хоть дуба с голоду не дашь.

— Одобряю, Алексей Никанорыч. В трудную годину помогать мальчикам — это по-божески.

— Полно, по-божески, — сказал Батариков, снова расстроившись из-за того, что писатель недальновидный такой. — Я ж эти яички, считай, брат, ворую.

— Да-а-а?

— А вы как думали?

Батариков смахнул крошки с колен и кивнул в сторону машины.

— А? Что я говорил? Пошло вроде дело.

Тут и писатель увидел, что его «жигуленок» стоит вперевалку уже на другой бок. Стало быть, второе колесо поддомкратили, а с тем, первым, покончили.

Пошли проверить.

И точно.

Этот Славка, бестия, придумал-таки приспособление, чтоб вертлявую головку застопорить. Тремя ключами орудовал. Двумя этак хитро зажмет, а по третьему, газовому, сапогом как саданет. Они и отворачивались.

— Нормальные болты есть? На замену?

Писатель в багажнике отыскал.

— Спасибо, умельцы. Выручили, — радовался писатель. — Сколько я вам теперь за труды должен?

Батариков тотчас нахально вмешался — словно парадом командует он, а молодежь у него в услужении.

— Сейчас сочту. Значит, так. Петух за штуку минус… то. Он мне, братва, нынче сильное облегчение сделал. Сложим, сытожим. Обратную дорогу сюда. А как же? Выходит, без пузыря, как за четыре с полтиной десятка яиц.

— Это, простите, сколько?

— Восемнадцать с мелочью.

— Странная цифра, — писатель недоумевал. — Ну, а вы, мастера, что молчите? Согласны с начальником? Я вас не обижу?

— Не-ее-т, — гуднули Славка с Костей. — Самый раз.

Писатель от души руки парням пожал, расплатился и попросил разрешения, если вдруг снова какая-нибудь поломка в машине, нельзя ли ему к ним в надежные руки, или, как их шеф выражается, под крыло?

— Милости просим, — засмущались оба. — Мы теперь безработные, всегда тут.

— Великое вам спасибо, — писатель за руль сел. — Достатка и мира вашему дому.

— Раскудахтались, — осудил Батариков. — Дело какое, болты сковырнуть. Вот вы, может, и против, а в Любки назад с вами уцеплюсь.

— Конечно, Алексей Никанорыч. Веселее вдвоем, буду рад.

— Свою запер уже. Чего зря старуху гонять?

— Разумно. Пусть лучше ваш «козлик» постережет гроб.

— Именно что. Помилуются ночку, а там видно будет, что утро мудрое нам изготовит.

— Очередной обмен, я полагаю.

— Хорошо бы, — вздохнул Батариков. — Если с выгодой, я б тогда вас, как девку, измял и зацеловал.

На рассвете писателя с супругой разбудил храп.

Звук был въедливый. Мало сказать, противный — такой силы и мощи, что сквозь двойной потолок с засыпкой не только что проникал играючи, но и тут, наверху, им уши, как в самолете, закладывал.

«Что за оказия, — одеваясь, расстраивался писатель. — Вся моя междуэтажная изоляция, выходит, ни к черту не годится?»

Спустились в известном волнении вниз. Свист храпной, клекот. Двери настежь. Нахальные сороки хлебные корки клюют. У порога галоша одинокая. Стекла мелко дребезжат.

Так и есть — это Мироныч, ночку погуляв, с устатку в глубоком беспробудном сне прихотливые извилистые трели на диване издавал. Голый, неохватной рыхлой задницей кверху, в одном неправильно надетом ботинке.

— Ну и ну, — дивилась Елена. — Кто ж это в целом свете выдержит? Теперь мне понятно, почему они его из дома под любым предлогом выпроваживают.

— Полагаю, не только поэтому, — писатель сказал. — Но заметь. Насчет непереносимой насосной завертки, гадкие люди, даже не предупредили.

— Я им припомню.

— Давай кувырнем его, что ли? А то на этот необыкновенный концерт вся деревня сбежится, включая свиней и быков.

— Пожалуйста, без меня, — отказалась Елена. — Тяжести таскать мне уже возраст не позволяет. Да и шулята старческие лицезреть по приговору суда не заставишь.

— Вот как?

— К тебе не относится.

Она ушла на веранду завтрак готовить, а писатель Мироныча в одиночку на бок перевалил, дабы звуки приманчивые пресечь. Пледом укрыл.

Едким густым перегаром от него так несло, что с ног сшибало.

На какое-то время установилась забытая тишина. Однако вскоре дипломат забулькал, зачавкал, вроде как заворчал недовольно и самолично вновь на пузо улегся. Видно, так ему было сподручнее окружающим нервы трепать.

— Осел упрямый, — непочтительно писатель сказал. Прикрыл поплотнее дверь и тоже ушел, бросив дипломата на произвол судьбы.