Офицер молчал, его солдаты разглядывали землю.

— К тому же, — продолжала Джинера, — они могли бы что-нибудь дать за труды и сборщикам податей, вынужденным бродить по дорогам холодными ночами, оставив своих добрых жён и уютные дома… Сколько причитается вам, мессир?

Офицер молчал. Стало удивительно тихо, даже скотина не ревела.

— Милый Витруф, — позвала Джинера, — окажите мне любезность принести мой кошель для милостыни.

Кошель протянула няня, принял камергер — и тут же сунул в руки принцессе. Бароны принцессы и её охрана жгли солдат короля презрительными взглядами.

Джинера, не торопясь, отсчитала тридцать златолесских серебряных «ангелочков» и швырнула их к ногам офицера.

— Это подать, — сказала она, глядя ему в лицо. — За души и за скот. И горе вам, если хоть одна из этих монет не дойдёт до казны. По приезде в столицу мои люди справятся у канцлера.

Офицер, чуть не плача от стыда и бессильной злости, наклонился подобрать деньги, как нищий побирушка за медяком. Выпрямившись, горько сказал:

— Король творит правосудие, а вы…

— Дело короля — правосудие, дело королевы — милосердие, — холодно отрезала Джинера. — Дурна принцесса, которая об этом забывает. А вы, милейший, через месяц будете таким же моим подданным, как эти несчастные. Кроме того, вы, как и они, зависите от слова короля. К кому вы пойдёте искать милосердия, если прогневаете его?

Офицер покачал головой.

— Если кто прогневает государя, ничьё милосердие ему не поможет, ваше добрейшее высочество.

— Посмотрим, — пожала плечами Джинера. — Вы свободны и ваши люди тоже.

Офицер отвесил поклон ниже церемониального.

— Помоги вам Бог, принцесса, — сказал он с горечью. — Что-то будет.

— Будет свадьба, которую уже триста лет ждало Златолесье, — улыбнулась Джинера, но на сердце у неё было очень тяжело.

Солдаты покидали деревню в молчании. Поселяне, словно замороженные, проводили их взглядами, не двигаясь с места.

— Что ж вы, добрые люди? — спросила принцесса, подходя. — Отнесите детей в тепло, пока они не накричали горячку, помогите, наконец, этой несчастной, укутайте женщин. Ваш долг оплачен.

Её голос снял столбняк, но, вместо того, чтобы идти по домам, большинство крестьян кинулись к ногам Джинеры. Принцесса накинула на плечи полуголой женщины с младенцем свой плащ, подбитый беличьим мехом, касалась чьих-то ледяных рук, совала в ладони медяки, вытирала горячие слёзы с холодных лиц, вдыхая запахи прелых овчин, пота, дыма и крови, слушая бессвязные благодарности и благословения — пока Витруф не сказал, кашлянув:

— Простите, ваше прекрасное высочество, но вам надо в тепло, пока вы не озябли совсем.

В носилках Джинере показалось жарко. Ей подали стакан горячего сбитня с мёдом, няня укутала ноги своей принцессы громадным пуховым платком, баронессы подложили подушки под её спину — и Зефир тут же запрыгнул на колени своей госпожи. Почёсывая шёлковое ухо собачки, Джинера задумчиво сказала:

— Мой государь и сюзерен — жестокосерд. Интересно, рассудочно жесток или глуп?

— Лучше бы глуп, сердечко моё, ваше высочество, — заметила няня.

— Да, наверное, — кивнула Джинера. — Лучше. Но не легче.

И потом Доротея читала вслух житие святой Оливии, нараспев, а Нона расчёсывала своей принцессе рыжие кудри — но Джинере всё равно было не успокоиться и не уснуть. Она думала о четырёх золотых недоимки, об озябших младенцах и старухе, попавшей под копыта.

И о короле.

Ведь на пути Джинеры встретилась всего-навсего одна из деревень Святой Земли, самого большого и могущественного государства Севера, где таких деревушек — сотни.

А младенцев и старух — тысячи.

Ночь уже перевалила за середину — неживые твари уже шли по пятам и пялились вслед с бессильной злобой, когда Кирилл и Сэдрик увидали за деревьями пару тусклых огоньков. Пал мороз, с помутневшего неба сыпалась жёсткая снежная крупа, луна еле-еле мелькала в густой мути облаков — было очень холодно и очень темно. В этой тьме и слабые огоньки жилья виднелись издалека.

И обрадовали они Кирилла до восторга. Ему ужасно хотелось увидеть людей и войти в тепло; смущала только необходимость тревожить крестьян среди ночи — но Кирилл надеялся как-нибудь сгладить такую неловкость. Подарить что-нибудь. Или ещё что-то придумать.

Он ждал, когда залают собаки, но было удивительно тихо, только выл и гудел ветер в голых стволах. Какая-то хриплая шавка визгливо гавкнула пару раз и замолчала, словно испугавшись. Сиреневый луч фонаря скользнул по чёрным, словно закопчённым жердям плетня.

— Срань Господня! — ругнулся Сэдрик. — Пришли, брюхо адово…

— Что случилось? — спросил Кирилл, вглядываясь во мрак.

— Да что, — Сэдрик сплюнул. — Кузница тут была. А остались одни головешки, сгорела.

— Пожар был? — Кирилл направил вперёд луч фонаря.

Круг лилового света заплясал на чём-то чёрном и бесформенном. Наверное, это печь, подумал Кирилл. Или кузнечный горн… как выглядит кузнечный горн в сгоревшей кузнице? Бедный кузнец, у него опасная работа, он имеет дело с огнём, а кругом сухое дерево…

— Поджог был, — мрачно ответил Сэдрик. — Либо кузнец в бега подался, а своё жилище спалил, либо не расплатился с людоедами, что подати собирают — и это они спалили, а его угнали в каменоломни, камешек рубить для крепостей Алвина. В любом случае — поганые дела.

— Зачем же сборщикам податей жечь кузницу?

— Если не расплатился — так чтоб другим было неповадно. Ад, Эральд, ты смотри-смотри…

Кирилл медленно пошёл вперёд, светя фонариком на дорогу. В деревне почти не пахло живым; Кирилл чуял запахи старого навоза и злого холода, дымом тоже тянуло, но не так, как бывало на даче — не дровами, сгоревшими в печи, а куда сильней, тяжелее и жёстче. Горько. Пожарищем, подумал Кирилл. Пепелищем.

Они с Сэдриком прошли мимо двух мёртвых дворов с обугленными печами вместо изб. Третья изба, вроде, показалась целой. Кирилл подошёл ближе.

Убогость хибары поразила его даже в темноте. Покосившийся домишко размером чуть больше дачного сортира под Питером, крытый чем-то растрёпанным, выглядел совершенно безжизненным.

Сэдрик толкнул дверь — и дверь открылась. Из темноты пахнуло тошным и затхлым — и мёртвым холодом брошенного жилья. Кирилл посветил: крохотная комнатушка, на треть загромождённая печью, была пуста, словно вытряхнутая коробка, в окошки без стёкол и без всякой иной попытки утеплить жильё, врывался ледяной ночной ветер.

— Но ведь там, дальше, живут люди? — спросил Кирилл, холодея. — Вон там же горит окошко?

— Пойдём посмотрим, — мрачно откликнулся Сэдрик.

Особой надежды на что-то доброе в его тоне Кирилл не услышал.

Тусклый огонёк, который путники увидали издалека, теплился в оконце избы на окраине деревушки, неподалёку от кузницы. Еле живой жёлтый свет трепетал и подрагивал — то ли свеча, то ли лучина, подумал Кирилл. Но там кто-то есть, уже хорошо.

Ещё один огонёк горел выше крыш деревенских изб, на какой-то более сложной постройке. Кирилл решил, что это деревенская церквушка или часовня. После монастыря его туда не тянуло — и он решительно свернул к избушке.

Когда подошли, стало слышно усталое хныканье маленького ребёнка. Собак во дворе не водилось; хотя луч фонаря наткнулся на грубо сколоченную будку — будка оказалась необитаемой. Сама изба показалась Кириллу такой же крохотной и убогой, как и та, другая, брошенная.

Но дверь оказалась заперта изнутри, довольно условно — на какую-нибудь примитивную вертушку или крючок.

Кирилл постучал.

— Кого носит в такую пору? — тут же отозвался раздражённый голос пожилой женщины, совершенно не сонный, будто она нарочно ждала, когда кого-нибудь принесёт.

— Тётка, — окликнул Сэдрик, — пусти переночевать, отблагодарим.

Тётка задумалась — был слышен только тихий плач младенца. Прошла минута — и дверь приоткрылась.

— Много вас, таких, бродит, оглашенных, — буркнули из-за двери. — Живей заходите, не студите дом, чего встали-то?