С каждым словом речь Фарли становилась все более иронической. Видно, ему было не совсем удобно говорить, что в этой большой, процветающей стране, где то и дело натыкаешься на вещи, имеющие эскимосское происхождение (одежда, сувениры, названия отелей, не говоря уже о музеях), – всего лишь одна-единственная эскимоска-студентка! Как тут не вспомнить родную Чукотку, где сегодня трудно найти селение, в котором не было бы человека, окончившего высшее учебное заведение! Только эскимосов, на моей памяти получивших высшее образование, в нашей стране несколько десятков человек. И это на население в 1200 человек! Чукчей же с высшим образованием я просто не берусь сосчитать.

В холл спустилась девушка в простеньком платье и застенчиво поздоровалась со мной. Поначалу разговор шел о литературе. Студентка университета Западного Онтарио Мери Карпентер знает имя Пушкина – это было приятно, но мне и Фарли стоило большого труда убедить ее, что Пушкин не был канадским поэтом.

Мери Карпентер родилась на далеком Севере, в семье относительно зажиточного промысловика. В ее жилах течет часть крови белого человека, но она считает себя эскимоской. Кстати, в беседе выяснилось, что ее дед, Чарлз Карпентер, в свое время жил на Чукотке, встречался с Амундсеном, имел лавку в моем родном селении Уэлен, затем переселился в Кэнискун. Чарлз Карпентер послужил прототипом торговца Чарли в известном романе советского писателя Тихона Семушкина "Алитет уходит в горы".

Есть нечто трудноуловимое, что позволяет узнавать соплеменника даже вдали от родины, в непривычном окружении, в иной одежде и даже если он говорит на другом, приобретенном языке.

Мери Карпентер с чувством великой обиды отзывается о деятельности белых людей на ее родине, о том, что правительственным чиновникам и торговцам местные жители кажутся чем-то вроде арктической фауны. Порой в ее голосе слышатся слезы, а в словах – скрытая ненависть. Я обращаюсь к ее разуму и говорю, что не все белые такие. Вот мы сидим в доме Фарли Моуэта, абсолютно белого человека, который не признает неравенства между людьми разного цвета кожи.

– Может быть, это верно, – сказала Мери. – Но как я могу хорошо относиться к белым, если наша жизнь и их жизнь у нас на Севере так резко отличаются! Давно прошло время, когда эскимосы считали, что так и положено: белый человек должен иметь больше, есть сытнее. К ним относились как к богам. Но эти, с позволения сказать, боги иногда вели себя хуже дьяволов и навсегда уронили себя в глазах северных людей. Нажива – вот их религия, какими бы красивыми молитвами они ее ни прикрывали. Ради денег они готовы на все, а то, что эскимосов и индейцев они не считают равными себе и даже отказывают им в звании человека, так это вы увидите сами, собственными глазами на нашем Севере. Вот поселок или селение… Не надо быть очень проницательным человеком, чтобы сразу же заметить, что в одной части селения живут белые, а в другой – эскимосы. В одном месте – благоустроенные дома с горячей и холодной водой, с теплыми туалетами, с электричеством, а в эскимосской части… Что уж там говорить о воде и теплом туалете, когда мой дядя Чарлз Грубен ютится с семьей в двенадцать человек в одной комнате! Там же в холодные дни живут его собаки, вы ведь знаете, что на Севере упряжка для охотника – такая же необходимость, как автомобиль на юге Канады…

– До встречи с вами, – сказал я Мери, – я прочитал немало специальной литературы о положении эскимосов и индейцев в Канаде. Встречался с администраторами Индейско-эскимосской ассоциации, читал их отчеты. Говорил с учеными… Мне кажется, что сейчас в Канаде пробуждается интерес к Северу и, в частности, к эскимосам, к их общественному положению, к культуре, экономике.

– Может быть, – грустно согласилась Мери. – Я даже могу добавить, что сегодня предприимчивые дельцы уже начали строить в некоторых далеких северных селениях благоустроенные отели для богатых туристов… Многие эскимосские семьи даже извлекают из посещения туристов кое-какой доход. Когда вы будете на Севере, вы сможете услышать термин "турист беби". Вы не удивляйтесь. Это живые результаты посещения туристами Крайнего Севера, не говоря уж о широком распространении алкоголизма, болезней и многих других, "благ" цивилизации…

Мы гуляли по пустынным улицам Порт-Хоупа, проходили мимо нарядных витрин деловой части городка, под тихими пожелтевшими деревьями городского парка, вдоль поржавевших рельсов заброшенной железной дороги, над бурными водами безымянной речки. Мери с интересом расспрашивала о соплеменниках, живущих в Советском Союзе. Я рассказывал о своих друзьях-эскимосах. О певце и танцоре Нутетеине, который незадолго до моего отъезда в Канаду был в Москве и выступал на самой большой сцене нашей страны – в Кремлевском Дворце Съездов, о Вере Аналькзасак, учительнице, которая училась вместе со мной в Ленинградском университете, о председателе сельского Совета села Ново-Чаплино Ларисе Саникак. Лариса, кроме того, еще и депутат Магаданского областного Совета депутатов трудящихся.

Мери поинтересовалась, что это такое, и я пояснил – это примерно то же самое, что быть членом парламента провинции Онтарио.

– Не может быть! – Мери недоверчиво посмотрела на меня. – Она что – очень богатая?

Я долго втолковывал Мери, что у нас общественное положение человека не зависит от его богатства, от того, сколько человек имеет денег. Я разговаривал с ней и чувствовал неловкость оттого, что мне приходится уверять взрослого человека, студентку, в таких вещах, которые в нашей стране считаются сами собой разумеющимися.

Я видел в глазах Мери огонек недоверия. Когда мы на следующий день плыли на яхте Моуэта "Счастливое приключение", она повторяла те же вопросы, а когда я отвечал, обращала вопросительный взгляд на Фарли, как бы ища у него подтверждения моим словам.

– Да-да… Действительно, мы с Юрием были в Ленинградском педагогическом институте имени Герцена. Я своими глазами видел студентов – эскимосов и чукчей, даже заглядывал в аудитории и лабораторные комнаты, – рассказывал Фарли. – Все студенты-северяне находятся на полном государственном обеспечении и не знают материальных забот во время своей учебы.

– Да, этому можно только позавидовать, – задумчиво проговорила Мери. – И еще очень хорошо, что они изучают родной язык, помнят его и развивают… А у нас из-за того, что в наших школах обучение ведется только на английском языке, молодое поколение эскимосов как бы оказывается между двух культур – между своей, эскимосской, и культурой белого человека, до которой молодые эскимосы из-за скудности образования и материального положения не могут дорасти. Это как бы накладывает на молодое поколение бремя неполноценности, порождает чувство ненужности своего существования… Такой человек, как затравленный зверь, мечется по жизни, обращается то к религии – их у нас целых три, – то к батарее бутылок в баре, находя в алкоголе недолгое ощущение своей значительности, заканчивающееся тяжелым, мутным забвением.

Мы заговорили о живучести пережитков прошлого, о старинных ритуальных праздниках, которые имеют много общего на обоих берегах Ледовитого океана. Я спросил, остались ли шаманы у канадских эскимосов. Мери улыбнулась и ответила, что шаманам трудно приходится в условиях, когда три разные церкви тянут эскимоса каждая к себе. Соперничество церквей тяжело отзывается на жизни аборигенов, затрудняет получение даже элементарного образования. Часто члены одной и той же семьи принадлежат различным церквам, и люди, по натуре искренние, испытывают настоящие муки, и часто бывает так, что приверженность разным приходам служит причиной тяжелых семейных трагедий и даже приводит к распаду семьи.

Я слушал Мери и вспоминал ученых-этнографов и археологов, с восхищением отзывавшихся о культуре эскимосов, об их поразительном умении приспособиться к суровым условиям, к жестокому холоду и лишениям. Эти способности казались чужеземцам нечеловеческими и ставили северянина в их представлении в один ряд со скудным животным миром Арктики.