На вокзале, однако, его никто не встречал. Но у Феликса был адрес Госткевича. Поехал к нему. Рассказал о поручении Куницкого.

— Я знаю, — сказал Госткевич. — Тебя ждут. Я сведу тебя сегодня с поручиком Тихомировым — он имеет полномочия от Исполкома подписать соглашение.

Вечером собралось семь человек. Кон и Госткевич представляли «Пролетариат», остальные — «Народную волю». Из них Феликс знал только Марцелия Янчевского, высокого, с хмурым взглядом, сосредоточенного в себе человека. В мае прошлого, 1883 года Марцелий три ночи провел в квартире Феликса. Янчевский считался специалистом по устройству тайных типографий. В Варшаву он приезжал по заданию Веры Фигнер установить типографию и отпечатать «Листок „Народной воли“». Тогда же Людвик Варыньский попросил Марцелия помочь наладить типографию для партии «Пролетариат». Янчевский согласился, и вскоре типография стала печатать воззвания.

Поговорить с Марцелием в те дни Феликсу не довелось. Янчевский рано утром уходил и, возвращаясь затемно, сразу же заваливался спать. Чувствовалось, что человек он малоразговорчивый, всецело поглощенный своим делом.

Янчевский и сейчас сидел отчужденно, уставясь отрешенным взглядом в занавешенное окно, всем своим видом показывая, что сидит здесь только потому, что его пригласили, и что вопросы высокой политики его, революционера-практака, мало касаются.

Зато поручик Тихомиров оказался человеком несколько забавным: даже у себя в квартире он не расставался с револьвером и саблей. А когда Феликс прочитал воззвание, озаглавленное «От мертвых к живым», поручик вынул платок, промокнул повлажневшие глаза и сказал, обращаясь к Феликсу:

— Какое глубокое чувство! Когда вы читали, я чувствовал себя, как будто меня сквозь строй проводили!..

Янчевский проговорил:

— Нельзя ли поближе к делу? Мы, я полагаю, собрались не для обмена комплиментами.

— Да, да, — поспешно согласился поручик. — Время дорого. Скажите, пожалуйста, как партия «Пролетариат» понимает союз с «Народной волей»?

— Я отвечу так… автономия партии в своих программных установках и координация действий.

Народовольцы заговорили почти наперебой;

— Но координация действий еще не означает совместных действий и тем более не означает союза движений, как об этом было заявлено на парижской встрече.

— А если так, то что нам даст соглашение о совместных действиях?!

— Это только усложнит условия работы и увеличит риск провалов…

— Спокойнее, спокойнее, — повысил голос Тихомиров. — Дайте возможность высказаться Кону!

— Я вам отвечу, — сказал Феликс, когда голоса смолкли, — только наберитесь терпения выслушать. Что дает нам союз с вашей партией? Прежде всего, он обогащает нас опытом вашей борьбы. Но наша партия имеет довольно широкую опору в пролетарских массах, чего лишена «Народная воля». Более половины членов нашей партии — рабочие. Хочет это признать «Народная воля» или нет, по будущее в революции за рабочим классом. В такой перспективе, я думаю, и наш опыт не будет лишним для «Народной воли».

Феликс умолк. Прошло несколько минут, но никто ему не возразил.

— Я предлагаю, — продолжал Кон, — разграничить сферу действий каждой партии. «Народная воля» осуществляет руководство работой в армии на всей территории Российской империи, а работу по связи с пролетарскими массами берет на себя партия «Пролетариат».

— Ставлю предложение на голосование, — сказал Тихомиров. — Принимается единогласно…

В Варшаве прямо с вокзала поехал к Бардовскому, на квартире которого должен был встретиться со Станиславом. Надо было отчитаться о встрече с представителями «Народной воли».

Дверь открыл сам Петр Васильевич. Мягкое лицо, бакенбарды с проседью, серо-зеленые добродушные глаза. Типичный либеральный земец.

Петра Васильевича, популярного в Варшаве мирового судью, Куницкий и Дембский держали в стороне от практических партийных дел. В его квартире хранился весь партийный архив, протоколы заседаний ЦК, черновики воззваний, листовок. Доступ в квартиру имели только члены Центрального комитета.

Он имел связи с военными и через капитана Люри помог распространить среди офицеров гарнизона воззвание партии «Пролетариат» к военным.

Бардовский с полминуты стоял и, улыбаясь, разглядывал Феликса:

— Ну и юный же вы! Совсем юный! Вернулись благополучно? И как там, скоро вспыхнет революция в Белостоке? — и рассмеялся сочным и необидным смехом. — Проходите, проходите. Мне о вас только что Куницкий и Дембский наговорили всякой всячины…

— Вот как? — удивился Феликс. Он уже снимал пальто в прихожей.

— Исключительно все хорошее. Да я теперь и сам вижу, что они не только не переоценили вас, но, может быть, даже и недооценили, — и опять рассмеялся. — Есть в вас что-то, юноша! Есть!

Феликс почувствовал, как вспыхнуло его лицо от похвалы такого солидного и мало кому доступного человека.

Потом был недолгий разговор в кабинете хозяина. Сидели, пили чай. В больших вазах лежали медовые пряники, засахаренные орехи, печеные каштаны, рахат-лукум. Время катилось быстро…

Феликса Петр Васильевич уговорил остаться на ужин. Ели любимый бигус, говорили о самых разнообразных проблемах и между прочим вспомнили приказ варшавского обер-полицмейстера генерала Бутурлина о принудительном медицинском осмотре женщин-работниц, напечатанном в аксаковской газете «Русь».

— Все-таки пресса иногда отваживается писать правду, — сказал Феликс.

— Да. Но правду пьяненькую, бесшабашную, правду русского ямщика, от которой правительству ни жарко, ни холодно. Настоящая-то правда шла со страниц «Колокола».

Потом заговорили о культуре:

— Мы, русские, — говорил Петр Васильевич, — культуру воспринимаем иначе, чем европейцы. Да это и понятно. Они на протяжении своей истории слышали Данте, Шекспира, Баха… А мы слушали ветер, метавшийся по скифским степям…

В этот момент вошел Куницкий…

В тот день Феликс у себя не ночевал. После приезда из пятилетней сибирской ссылки сестры Хелены, вернувшейся в Польшу с мужем, Феликс решил подыскать себе квартиру и жить самостоятельно. Розалия Фельсенгарт, дружба с которой захватывала его все сильнее, обещая большую и долгую любовь, помогла найти ему комнатушку с отдельным входом в большом и шумном доме, где, как казалось тогда Феликсу, можно было затеряться, словно иголка в стогу сена.

Он пришел вечером. У входа на лестницу его встретил недавно поступивший в дворники немолодой русобородый крестьянин.

— Паныч, вы никуда сегодня не пойдете? — спросил он. Это насторожило Феликса.

— Почему вы меня спрашиваете об этом?

— Околоточный велел дать знать ему в участок, как вы вернетесь. Вот я и не знаю, сейчас ли бежать в участок или обождать можно, — почесывая в затылке, говорил дворник, а у самого глаза блестели хитрым блеском. «Знает ведь, шельма, зачем я понадобился околоточному», — подумал Феликс. А вслух сказал:

— Нет, я сейчас уйду, а вернусь через час-полтора.

— Ну и ладно, паныч.

Феликс поднялся в квартиру. На столе номера газет «Пролетариат» и «Народная воля». На подоконнике шрифты. Под кроватью и в углу под стульями пустые железные банки… Номера газет сжег, шрифтами набил карманы, а банки сложил в два чемодана, навьючился и спустился во двор. Дворник его дожидался.

— Ну, с богом, паныч! С богом! — сказал он и стал махать метлою…

Пошел к Розалии. Рассказал о предупреждении дворника. Она помогла ему быстро разгрузиться.

— Надо немедленно скрыться и в квартиру ни под каким предлогом не возвращаться, — сказала Розалия.

— Я бы хотел предварительно переговорить с Григорием…

— Сегодня как раз Григорий вернулся. Если ты его непременно хочешь видеть, то иди к Беджицкой.

В тесном кабинете, спрятанном в одном из закоулков ресторана, Феликс нашел целую компанию: за круглым столом, сдвинувшись друг к другу лбами, сидели Станислав Куницкий, Людвик Янович, Станислав Пацановский и Бронислав Славиньский. Каждый из друзей на приход Кона отреагировал по-своему. Куницкий наклонился, достал свободный стул, втиснул его между собой и молчаливо-отрешенным Яновичем, сказал: