— Вы, конечно, предпочитаете заваривать сами?

— Да, если позволите.

— Позволяю, позволяю.

Феликс Яковлевич, заполнив стакан на одну треть чаем, медленно влил в него кипяток. Подняв улыбчивоо лицо на Владимира Ильича, спросил!

— Не желаете попробовать?

Владимир Ильич замахал руками:

— Увольте! Увольте! Если бы я выпил даже одну десятую этой жидкости, то все равно бы всю ночь не сомкнул глаз.

— А я, грешник, привык, когда тянул каторжную лямку в этой проклятой «якутке», — сказал Кон, о удовольствием отпивая первые два глотка.

— В «якутке»? — заинтересовался Ленин. — А что это такое?

— Так называлась одна из камер на Карийской каторге. Особая камера, куда сажали самых неисправимых. На ночь нам давали одну свечу. Всем обитателям камеры места около нее, естественно, не хватало, так мы читали по очереди. Одни до двух часов ночи, другие после двух. Ну а чтобы не дремать, подбадривали себя крепким чаем. Вот с тех лет у меня и осталась к нему привычка. Я хотел бы спросить, Владимир Ильич…

— Я вас слушаю, Феликс Яковлевич, — Владимир Ильич чуть отодвинул недопитый стакан.

— Как вам видится сегодняшняя ситуация? Созрела ли Россия для нового шага?

— Давайте посмотрим на события открытыми глазами! Первый этап революции, давший власть в руки буржуазии, закончен. Теперь на повестку дня встал вопрос о переходе ко второму этапу, который должен дать власть в руки рабочего класса и беднейших слоев крестьянства.

— Теперь я понимаю, Владимир Ильич, почему вы так спешите с отъездом в Россию…

— Понимаете? — быстро спросил Ленин. — Ну вот и хорошо, что понимаете. Надеюсь, и сами здесь засиживаться не станете?

— Не стану, Владимир Ильич. Вот сдам свои дела — и вслед за вами.

— И правильно сделаете. В России ох как нужны сейчас такие люди, как вы! Дел непочатый край.

…Владимир Ильич и Надежда Константиновна с минуту стояли у окна и смотрели, как Феликс Кон пересекал улицу, по которой с диким воем проносился холодный горный ветер, трепал длинные полы заношенного его пальто, конец толстого коричневого шарфа, обмотанного вокруг длинной худой шеи, пытался сбросить с седы к длинных волос старую широкополую шляпу, которую Кон придерживал обеими руками…

— Подумать только, — сказала Надежда Константиновна, — девятнадцать лет прошло с того дня, когда я его увидела впервые в Минусинске. Полгаю, выскочил мне навстречу из сеней какой-то низенькой бревенчатой избы. Такой же худой, бородатый, только борода была черная. Я так волновалась перед встречей с ним! Он ведь для меня был окружен ореолом старого непримиримого революционера-каторжника. Ужасно он мне понравился…

Медленно тащился поезд через Германию. Дорожные размышления сводились к одному: скорее бы добраться до Швеции — там уж совсем близко русская граница.

На станциях, во время остановок, в вагон иногда входили пленные русские солдаты. Они уже заранее знали, что в этом поезде везут на родину политэмигрантов. Радостно здоровались, а провожая поезд, кричали:

— Скорее заключайте мпр!

Но вот и Россия. Феликс Яковлевич одевался, выходил к солдатам и по старой привычке агитатора устраивал короткий митинг. Рассказывал о том, какие люди едут в вагонах, за что их преследовало царское правительство, посылало на виселицы и на каторгу, почему они оказались в изгнании после революции 1905–1907 годов.

И тут же видел, как прояснялись лица солдат и даже офицеры начинали относиться к политэмигрантам уважительно.

Но вот и еще одна остановка. На станции — шум, песни, музыка, несмотря на то, что ночь свернула на вторую половину. Феликс Яковлевич открыл дверь вагона и попал в густую матросскую массу. Увидел, как Дмитрий Захарович Мануильский, возвращавшийся из эмиграции в одном поезде с Феликсом Яковлевичем, взбирался на какое-то возвышение. Один из организаторов Кронштадтского а затем Свеаборгского восстаний 1906 года, Дмитрий Захарович говорил, указывая на Феликса:

— Вот он перед вами, старый Кон! Двадцать лет провел он на каторге и в ссылке, дрался на баррикадах и маялся в изгнании, а теперь возвращается в Россию, чтобы принять участие в строительстве новой жизни!..

Матросы подхватили Феликса на руки и стали качать. А через минуту он уже сменил на импровизированной трибуне Мануильского:

— Товарищи! Нас везли через Германию. На станциях к нам приходили пленные русские солдаты, измученные тоской по родине, искалеченные в боях. Это ваши братья, о которых забыло Временное правительство, бросило их на произвол судьбы, предоставив им только одно — свободу умирать на чужбине… Я, старый политкаторжанин Феликс Кон, говорю вам, товарищи матросы: если уж умирать, так умирать не зря, а за свои народные интересы, за интересы рабочего класса! Да здравствует мировая революция, товарищи!

— Да здравствует мировая революция! — могуче кричали матросы, взбирались к Кону на трибуну, обнимали, целовали его…

Так встречала революционная Россия Феликса Кона.

Впервые Кон побывал в Петрограде в ноябре 1905 года. Тогда город назывался Санкт-Петербургом. Бородатые городовые на перекрестках, летящий, как ветер, рысак полицмейстера, звенящие шпорами гвардейские офицеры, нарядные дамы на Невском… А из широко открытых дверей Казанского собора доносилось мощное пение архиерейского хора… Город Петра и Екатерины, трех Александров и двух Николаев, город аристократических особняков и мрачных, задавленных нищетой и безысходностью рабочих предместий.

В мае 1917-го Петроград показался Кону очень молодым. Ни городовых, ни жандармов, и вообще никакого старого начальства — ни державного, ни самочинного… По Невскому проносятся грузовики, переполненные людьми в пролетарских одеждах, с яркими красными повязками на рукавах, с отблесками солнца на штыках… И всюду толпы оживленных, говорливых людей, и почти у каждого в руках пузырящиеся на ветру газетные листы…

На перекрестках улиц — пробки: беспрерывно митингующие кучки народа обрастают все новыми и повыми толпами людей с лихорадочно блестящими глазами, с иадорванными от бесчисленных речей и споров голосами…

Размышляя о ситуации, сложившейся в эти дни в Петрограде, Феликс Яковлевич постоянно возвращался мысленно к событиям 1905 года. «Уроки пятого года, — думал он, — нельзя забывать. Нельзя допустить, чтобы правительство с помощью крестьян, одетых в солдатские шинели, раздавило революцию. Временное правительство, сохраняя верность союзническим обязательствам, взятым на себя последним российским императором, готовят действующую армию к наступлению. Прекрасная возможность перетянуть на сторону революции солдат, уставших от войны!»

— Нашего полку прибыло! — услышал Феликс Яковлевич, закрывая за собой рассохшуюся дверь в низкое полуподвальное помещение. Голос показался знакомым. Шагнув от двери на свет, увидел Лапиньского, с которым несколько раз встречался в эмиграции. Лапиньский, все такой же шумный, с широкими жестами, с неиссякаемым дружелюбием, обнял Феликса по-братски и тут же, легонько оттолкнув, закричал куда-то в глубину помещения:

— Стефан! Ты посмотри, кто приехал! Да оторвись же на минуту от своих чертовых бумаг!..

Из приоткрытой двери другой комнаты появился человек с круглым лицом, остановился в двух шагах от Феликса Яковлевича, вопросительно глядя на него немигающими светлыми глазами.

— Да это же старый Кон! — громко говорил Лапиньский, размахивая длинными руками.

— О! Феликс, — улыбнулся сдержанный Стефан и проговорил, крепко сжимая ладонь: — Душевно рад познакомиться лично, а по переписке мы с вами знакомы давненько.

— Да уж вы не Стефан ли Круликовский? — обрадованно спросил Кон.

— Он самый.

— Ну так чего же вы молчите? — тормошил Кон товарища по партии, с которым не доводилось встречаться лично, но с которым он иногда переписывался. — Если бы вы знали, что такое было для меня каждое ваше письмо там, в Берне!

— Знал, Феликс! Знал! Да вот времени тут — в обрез. Столько свалилось всяких дел! Столько всякой суеты! Ну не продохнуть.