Люди никогда не смогут серьёзно заняться своей коллективной судьбой, пока не разрешат удовлетворительно проблему рационального построения первичной социальной ячейки. Одновременно встанет вопрос политического регулирования, без чего нельзя повысить качественные параметры. Планирование семьи и проблемы генетического здоровья — проблемы, решение которых потребует столетий.

Совершенное общество неизбежно придёт к открытию пределов национального производства и даже пределов совершенства, т. е. той границы, за которой наступают нарушения природной гармонии, повышается опасность мутаций.

Как и во всём ином, мы убедимся и здесь, что человеку нужно гораздо меньше того, о чём обычно говорят. Пока человек остаётся в поле влияния вырождающихся особей, он проявляет себя как паразит, потребляющий гораздо больше того, что создаёт.

Но и сами критерии создания и разрушения ещё подлежат уточнению. Пока же мы наблюдаем мировых разрушителей, которые ставят на клановую солидарность, анонимную власть денег, демагогию и грубое насилие. Они добили мир до ручки, довели его до роковой черты, и теперь мы, естественно, обязаны отреагировать таким образом, чтобы разрушители ни в одном из обществ не получили преобладания…

Все эти мысли навеяны монологами Сталина. Он ожидал огромных перемен в морали, был уверен, что значение морали будет расти по мере того, как будет расширяться число людей, готовых опираться на эту мораль. Он считал, что всё искусство станет служить борьбе с вырождением и невежеством, ложью и насилием, ныне она безрезультатна именно потому, что не ведёт к радикальным изменениям жизни человеческой общины, вырабатывает «мудрость» половинчатую и сомнительную. Не политики-диктаторы будут экспериментировать над беспомощными народами, а талантливые пророки будут проигрывать в своих произведениях все необходимые реформы, тогда как учёные подвергнут их анализу в качестве реальных продуктов человеческого творчества…

Сталин верил в СССР и надеялся строить на его фундаменте. Увы, мы позволили разрушить СССР так, что уже нет и фундамента…

Но разве мудрость принципиально теряет своё значение среди идиотов?..

«Совместима ли мораль и антимораль?» Глупый вопрос, кто его придумал?

Борух Давидович считает, что мораль — это то, что выгодно. И если выгодна антимораль, безусловно, моральна и она…

Однажды он увидел, как совокуплялись его родители. Он впервые увидел это, и его захлестнуло желание сделать то же самое со своей двоюродной сестрой Бэлой, которая жила в их доме.

Но сколько он ни приставал к ней, делая намёки, она не реагировала. А однажды, хлопнув ладошкой по его возбуждённому корню, сказала: «О, ты уже можешь зарабатывать деньги. Сходи к тёте Хае, она даёт полтинник за такие штуки!»

Тётя Хая жила этажом ниже, у неё был парализованный муж. Но она была такая морщинистая и от неё так воняло кошками, что пропадало всякое желание. Хотя он не раз вертелся возле нее, когда она вешала во дворе бельё. Она поднималась на цыпочки, и в разрезе её халата мелькало голубовато-белое тело, правда, напоминавшее ему холодную курицу.

Может быть, он и решился бы предложить тёте Хае свои услуги, как это делал его приятель и однокашник Ефим, но как раз в то время он пережил новое потрясение: увидел, как его отец проделывает с Бэлой на постели матери то же самое, что и с матерью.

И он вывел для себя, что половые связи ничем не регулируются и никакой святости ни в чём не содержат.

Он даже прослезился от злости и обиды, увидев на следующий день, как толстозадая Бэла, листая «Огонёк», запихивала себе в маленький пухлый рот плитку шоколада: он подозревал о происхождении этой награды.

В ту ночь мать снова отсутствовала, и он напряжённо караулил, когда мимо прошмыгнёт Бэла и он по звукам восстановит картину того, что происходит в родительской спальне, но Бэла всё не шла. Он фантазировал, что сам пойдёт к ней и в этом благостном ожидании крепко заснул.

И приснилось ему, что он стал властелином в семье. Отец куда-то пропал, и он, Борух, остался единственным мужчиной на всех женщин семьи — мать и юницу Бэлу, шестиклассницу, дочь отцова брата, посаженного за хищения государственного имущества свирепым сталинским режимом.

И вот он делал то же самое, что прежде делал отец: ложился то с матерью, то с Бэлой, и они приходили во тьме и уходили во тьме, а утром все только посмеивались, жевали свой шоколад и молчали, ожидая грядущей ночи.

Утром он проснулся от скрипов и хлюпающих звуков и понял, что Бэла снова развлекается с его отцом, неказистым, плюгавым и неопрятным человеком, но большим нахалом по женской части. Вот и с вонючей Хаей он совокуплялся не раз, по каковой причине в доме происходили шумные скандалы. Мать обкручивала голову мокрым полотенцем и, охая, с укором повторяла: «Я ещё понимаю, если бы ты за эти шуньки приносил домой деньги, но ты же купил ей шёлковый бюстгальтер, что она там может прятать, кроме сберкнижки больного мужа?..»

События того привольного времени сдвинули мозги набекрень: казалось, что все вокруг только и занимаются совокуплением: мухи и куры во дворе, люди, которые в этом случае не признают ни возраста, ни степени родства.

Это было, конечно, заблуждением, когда берутся рассматривать жизнь только с одной стороны. Некоторые пьют, и им кажется, что настоящая жизнь — это когда всё во хмелю. Другие, как его отец, озабочены только тем, чтобы провернуть какую-либо аферу и получить «навар». Ещё другие пекутся о собственном здоровье и больше всего боятся труда и ответственности.

Это уже потом, когда кое-что прояснилось само собой, он услыхал от дяди по матери Бенедикта Соломоновича, что «одностороннее восприятие мира есть добровольное погружение человека в чёрную колбу, из которой нет выхода». Бенедикт Соломонович важно добавил: «Все наши враги должны быть погружены в чёрную колбу, тогда нашему влиянию и нашей власти никто не сможет противостоять».

Жизнь показала, что у человека много ещё всяких необходимых функций, помимо совокупления. Но Борух Давидович так и не проникся пониманием приличия или неприличия. Для него вообще не существовало, например, такого понятия, как «растлённый». Он не понимал, как можно препятствовать тому, кто хочет самку. Нет самки — подойдёт всё то, что её заменит, точнее, выполнит простейшую функцию механического сношения.

До сих пор он гордится тем, что свою «первую женщину» поимел в пять лет. Их соседи, преподаватели каких-то «всероссийских пролетарских курсов», собрались на дачу и подкинули им дочку — семилетнюю Сару, — у неё болело ухо. Дома была одна бабушка, седая, сухая, как щука, полуоглохшая беженка из Польши. Она завалилась на свой диван, оставив детей играть в большой комнате.

Они играли, играли, а потом Сара шёпотом спросила:

— А ты хоть раз видел, как папа ложится на маму?

Борух смутился, потому что не раз подглядывал, слышал разные звуки, хотя ничего толком не видел.

— Не видел, — соврал он на всякий случай.

— А я видела. Давай поиграем в папу-маму, я тебя научу. Только нужно сначала закрыть дверь или пойти на балкон. Мой папа делает с мамой летом всегда на балконе. Они говорят, что смотрят звёзды, но делают это.

Убедившись, что бабушка спит, они зашли в комнату родителей Боруха, закрылись на крючок. Сара сняла трусы и легла на мамину кровать.

— Иди, я всё покажу…

Ему понравилось лежать на пухлой Саре и смотреть ей на шею, потому что он был меньше её ростом. На шее было чёрное родимое пятнышко. И от живота Сары пахло чем-то призывным, — это хотелось нюхать ещё и ещё.

Сара потом приходила ещё раз, а потом она уехала в другой город, где открылся университет, но Борух уже хорошо знал, как это делают, и бесстрашно подкрадывался к родительской комнате, едва там делали.

А потом двоюродный брат Веня из Одессы научил его онанизму. Борух и его родители жили в семье Вени два дня перед тем, как отправиться в Анапу, — дед Вени работал в одном из анапских санаториев главным врачом и доставал льготные путёвки всем родственникам и нужным знакомым.