Все мы, руководители крупнейших оборонных предприятий, молчали. Видимо, никто из нас не имел той ясности, которая была нужна в этом разговоре.

Заговорил «старший», и с первых его слов я понял, что и он ориентируется ничуть не лучше. Хотя это был опытнейший волк оборонной сферы.

— Было бы недопустимым упрощением, товарищ Сталин, если бы я сказал, что мы прояснили себе наше положение и положение страны. Ясно, по крайней мере, что Вы имеете какие-то новые сведения и приняли решение действовать на основе этих сведений. Наша задача — заблаговременно и секретно подготовиться к продолжению работ по всей номенклатуре запланированных изделий… При этом я хотел бы заверить: мы выполним любое Ваше указание, в этом нет сомнений. Однако перемены, о которых Вы предупреждаете, могут быть и такими, которые лишат нас материальных средств и закупок необходимой техники…

Сталин пригладил усы и долго молчал. Он не был растерян, это ясно, но и он, видимо, цепенел перед значительностью слов, которые должен был произнести.

— В целом Вы меня правильно поняли. Хорошо уже, что никто не списывает сказанного на мой солидный возраст. Всё потом свалят на Сталина, когда его похоронят… Но я не хочу уйти, оставив страну неподготовленной к борьбе с главным её противником, с самого начала исказившим все цели революции… Ваш ответ доказывает, какая нелёгкая задача — повернуть убеждения миллионов… Тут нельзя спешить. Необходимо подготовить вначале когорту тех, кто прекрасно разбирался бы в новом положении… Что же касается трудностей, о которых вы говорите, в том числе и финансового порядка, я вижу только один выход: накапливайте средства, накапливайте ресурсы и материалы, создавайте складские запасы. Вам сейчас это позволено — действуйте. Главное — ни при каких обстоятельствах не потерять головы, не поддаться на демагогию противников, которые выступят под личиной самых искренних «друзей народа»… О, сколько лжи и клеветы они обрушат на души наших людей, — больше, чем бомб и снарядов обрушили немцы на наши города!.. Мы обязаны устоять, оставаясь верными главному: наше общество должно быть свободным от эксплуататоров, оно должно быть равным во всех своих проявлениях. Это должно быть трудовое и самое культурное общество. Завоевания последних десятилетий не должны быть поставлены под вопрос. Вот основа нашего патриотизма и основа нашей политики…

По дороге к Москве все молчали. Я думал о том, что Сталин не доверяет своему окружению и готовится к большим перестановкам.

Так бы оно и произошло. Но противники опередили его: Сталин был убит в начале марта своим окружением, которому Берия и Каганович (видимо, они) сумели внушить, что большинство членов Политбюро находится уже на волосок от расстрела в бетонированных камерах. Трусость пересилила — провокация удалась…

Он переходил от одной амбразуры к другой, вглядывался вдаль, пытаясь определить, с какой стороны грозит атака. Болели ноги, хотелось лечь, как-либо освободиться от всего этого напряжения

Час назад они внезапно атаковали с двух сторон. Он даже растерялся. Если бы не поддержка, он был бы уже в лапах «доброжелателей».

Он и его товарищ дали несколько автоматных очередей, и подступавшие вначале залегли, а потом развернулись и побежали.

Понятно, они хотят взять его живьём. Но это, конечно, не означает, что они не будут вновь штурмовать его последнего прибежища… Всё было решено давно. Но тревоги не оставляли. Кажется, ни на что уже не оставалось сил, но по-прежнему давили обиды…

Люди Алексея Михайловича действовали в правительстве, в отдельных дивизиях и частях, которые должны были сорвать государственный переворот, — он совершался открыто под демагогические крики трусливой верхушки, отсекавшей массу народа от участия в событиях. Тем, кто консультировал все основные шаги переворота, это казалось особенно страшным: участие людских масс сразу сделало бы непредсказуемой всю их затею, все их многосложные калькуляции.

При постоянных «сенсационных разоблачениях» люди теряют способность предвидеть. Стало быть, «сенсации» должны были лупить по башке обывателя непрерывно — изо дня в день. Так оно и делалось — до психоза, до обалдения: «Долой привилегии начальства! Компартию — под народный контроль!..» И рекою — вымыслы о кровавых «сталинских» репрессиях, организаторами и исполнителями которых были отцы и деды как раз этих самых диссидентов, создававших «сенсации»…

Он упустил нити влияния на события в решающий час! И как было не упустить? В тот день, утром, когда войска генерал-полковника Альберта Макашова могли, как ожидалось, сбить лайнер с основными закопёрщиками переворота, у него внезапно умерла жена Нина, его верный помощник и надёжный друг, безропотно и точно выполнявший множество важнейших поручений.

Вышла за хлебом — магазин через дорогу. Упала в обморок. Пока люди соображали, что делать, остановилось сердце.

Её смерть была настолько ошеломляющей, что два дня, пока не похоронили, Алексей Михайлович пребывал чуть ли не в прострации. Конечно, и звонил, и принимал нужных людей. Вычухался, но главной задачи своей не выполнил: то ли из-за трусости, то ли из-за разгильдяйства, веками выпестованного в нашем человеке, механизм не сработал, горстка решительных людей была бесследно рассеяна, и преступный замысел покатил дальше.

Так было у него. Так было, вероятно, и у других, «уполномоченных» присмотреть за наследием вождя, — ничего нигде не получилось. Все инициативы встречались в штыкл озверевшими бандами профессиональных лжецов, за которыми шли толпы…

Он понимал, что это подготовленное противодействие врага, опытного, отмобилизованного, обкатавшего свои кадры, отлично знавшего все сильные и слабые стороны разрушаемой им государственной машины.

Когда закрепился Ельцин и стало ясно, что успехи «левой оппозиции» — блеф, она используется только как декорация для парализации общества, Алексей Михайлович впал даже в депрессию, хотя понимал, что не имеет права на слабость и отступление.

— Крантыль, Михалыч, — докладывал ему очередной эмиссар из Москвы. — Люди гибнут и пропадают пачками, и в основном те, кто мог бы решиться на открытую драку. Тюрьмы и следственные изоляторы забиты арестованными. Об этом не пишут, но люди вешаются, вскрывают себе вены. Многих расстреляли без суда и следствия…

Оказывается, сволота держала картотеку на лучших, на тех, кто не побоялся бы риска: КГБ последние годы обслуживал потребности государственного переворота, даже не догадываясь об этом… Коротичи, поповы, собчаки и новодворские сумели оболванить массы, внушить им, что «революция» уже победила, всюду власть взяли «демократы», хотя ещё никакой реальной власти они не имели и дали бы дёру при первой же решительной контратаке…

В те томительные и тревожные дни, когда психопаты и извращенцы одерживали верх и самым наглейшим образом гнали отовсюду ветеранов за то, что те знали иную правду, Алексей Михайлович занялся разборкой писем своей жены. Их было немного, и он перечитывал их, удивляясь, как быстро пролетело время и как призрачны все минуты счастья.

Одно письмо, — недописанное, последнее, — привлекло его внимание: «Дорогая Лорочка, — писала Нина сестре в Белгород. — Заходила твоя дочь Тоня, буквально на час. Я её впервые увидела, попросила примерить мою новую шубу и два новых костюма, — всё подошло, не требует даже подгонки. Я предложила ей в подарок, но она почему-то отказалась. И Алексея Михайловича не стала дожидаться, как увидела его на фото. Он ей показался важным, как гусь. Уж я хохотала от души. Скажите ей, если она и на следующий год надумает приехать к подруге, пусть непременно зайдёт ко мне. Она мне очень понравилась, и я хотела бы сделать ей приятное. Все вещи неношеные. Купила серебряное колечко с бирюзой, которое ей приглянулось…»

На похоронах Нины не было почти никого из её родственников, всё прошло второпях, в отупении и ознобе. Тут великую страну хоронили, какое существенное значение имели другие смерти, даже если это были смерти самых близких людей?