Приблизительно в то же время, когда детектив Магоцци нос к носу обнюхивался с убитым бегуном, большой черный «ренджровер» Грейс Макбрайд свернул на Вашингтон-авеню, направляясь к пакгаузам.

С самого первого дня своей жизни здесь она признала Миннеаполис чопорным, ханжеским городом, франтом, с опаской поддернувшим брюки, чтобы не запачкаться грязью. Разумеется, у него есть изнанка – проститутки и сутенеры, порнографические лавчонки, парнишки, которые рыщут по городу за черной коноплей или экстези, – но, чтобы ее увидеть, надо очень внимательно приглядеться, причем само ее существование неизменно шокирует и побуждает к действиям незыблемо лютеранское население. Один из немногих городов в стране, по мнению Грейс, где праведники еще верят в возможность пристыдить и принудить к раскаянию грешников.

Вашингтон-авеню, в прошлом прибежище бездомных и торговцев наркотиками, давно укрощена и приведена в порядок. В старые пакгаузы вставили новые окна, облицевали кирпичом, подвергнутым пескоструйной обработке, убогие, обшарпанные столовые отделали, превратили в сверкающие оазисы современной кулинарии, и теперь только дурные люди и очень дурные люди вроде Грейс курят на улице.

Она остановилась перед маленьким складским помещением из старых кирпичей, смело выкрашенных розовой краской, вышла из машины, оглядела квартал.

Энни как раз выворачивала из-за угла, заранее встречая ее улыбкой. Ярко-красный шерстяной капюшон очень мило сочетается с крашенными хной волосами. В этом году она носит короткую стрижку с прямой короткой челкой над неестественно зелеными глазами.

– Ты похожа на маленькую Красную Шапочку верхом на коне.

Энни рассмеялась:

– Я большая Красная Шапочка на коне, моя милая. – Сладкий, как тростниковый сироп, голос напоминает о штате Миссисипи. – Нравится? – Великолепная алая бегемотиха сделала пируэт.

– Нравится. Как провела выходные?

– Ох, ты же знаешь. Секс, наркотики, рок-н-ролл. Все по-старому, по-прежнему. А ты?

Грейс вставила карточку в кодовый замок на неприметной двери, выкрашенной относительно свежей краской, которую Энни презрительно именовала «зеленкой».

– Немножечко поработала.

– М-м-м. – Энни шагнула в дверь, войдя в пустой подземный гараж, если не считать новенького горного велосипеда и забрызганного грязью мотоцикла Харлея. – Что значит «немножечко»? Десять, двенадцать часов в день?

– Что-то вроде того.

Энни цыкнула языком:

– Ты должна жить, дорогуша. Сидишь взаперти, никуда не выходишь. Это нездорово.

– Ты же знаешь, мне больше ничего не нужно.

– Я знаю одного очень милого парня, могу познакомить…

– В прошлый раз познакомила, и ничего не вышло.

Энни закатила глаза:

– Грейс, ты наставила на него пистолет. Он до сих пор не хочет со мной разговаривать. – Вздохнув, она пошла вместе с подругой к грузовому лифту у дальней стены, две пары каблуков гулко цокали в подвале. – Можно было бы каждый вечер ходить после работы по клубам, подцепить пару молоденьких деревенских ребят, если б ты хоть мешок какой-нибудь напялила на свои безобразные лохмы. – Она вставила в прорезь магнитную карту, после чего послышался гортанный рокот спускавшейся сверху кабины, оглянулась на Грейс, как всегда по утрам быстро окинув ее озабоченным материнским взглядом, молчаливо не одобряющим вызывающего наряда бунтарки-дочери.

Для Энни Белински день без платья с блестками прожит зря, день без полного макияжа немыслим. Черная ирландская гамма, которую Грейс упорно не хочет расцвечивать, – смертный грех. Энни протянула руку, с отвращением сбросила с плеча подруги густую волну темных волос.

– Меня просто бесит, что они у тебя так растут. После твоей смерти сниму скальп, сделаю себе парик. Все равно на тебе зря пропадают.

– В них голове тепло, – улыбнулась Грейс.

– Ты у нас из кроманьонцев. Вот, смотри-ка! – Энни распахнула накидку, продемонстрировав замшевую бахрому цвета зеленого лайма, нашитую рядами от шеи до щиколоток, чем и объяснились новые контактные линзы. Она всегда подбирает цвет глаз в тон одежде. – Толстушка Энни намерена нынче разбить пару-тройку сердец.

– Ты уж мешок осколков набрала.

– Правда. – Энни вздохнула, глядя в решетку лифта, откуда ей прямо в глаза ухмылялась лопоухая трафаретная обезьянья мордашка из мультфильма. – Как это Родраннеру, черт побери, удалось ее перекосить? Носки своих ботинок выравнивает с помощью рейсшины, а трафарет не мог прямо поставить.

Грейс наклонила голову, разглядывая обезьянку.

– Не пойму, почему просто не отпечатать рисунок на лазерном принтере с настоящего логотипа. Это уже похоже…

– На манию?

– Вот именно. На манию.

Харлей напоминал «Ангелов Ада»[4] больше любого другого Ангела Ада, которого Грейс в своей жизни видела, – огромный, могучий, татуированный, бородатый и грозный. Он ждал лифта, подняв перед ними решетку, с пончиком в зубах, оставив за собой на деревянном полу второго этажа след из сахарной пудры.

– Ангелы воспарили, – ухмыльнулся он сквозь пончик, с которого ему на грудь просыпалось немного пудры.

– Кретин. – Энни протиснулась мимо него.

– Эй, я же для вас решетку открыл!

Грейс сочувственно погладила его по щеке, направляясь к беспорядочному скопищу письменных столов и компьютерного оборудования посреди помещения, в котором ничего больше не было. Приветственно махнула Родраннеру, тонкому, гибкому, как бобовый стебель, занимавшемуся в теплом желтом костюме из лайкры йогой в дальнем углу.

– Грейс, Энни, слава богу. Голоса разума. Харлей колеблется и сомневается.

– Я говорю, кретин, – буркнула Энни, кладя кейс на свой стол и глядя на белый бакалейный пакет, зажатый под мышкой у Харлея. – Я велела больше не приносить сюда эту дрянь. – Она не сводила глаз с пакета. – Лимонная горчица есть?

– Как всегда. – Он протянул ей пакет.

– Хрен моржовый. – Энни вытащила датскую лимонную горчицу.

Харлей выудил бутерброд, откусил, прошамкал с полным ртом:

– Знаете, я очень долго думал. Насчет последнего убийства. Трудновато будет, как думаешь, Грейс?

– Нет. – Она повесила пальто на вешалку у своего стола. Пистолет теперь покоится, как полагается, в кобуре, болтавшейся низко под левой рукой. Черные лямки скрыты под черной футболкой.

Харлей плюхнулся всей тушей в ее кресло, сияя улыбкой.

– Обалденно выглядишь нынче утром. Сплошное блаженство. Мадонна.

– Какая Мадонна?

– Любая.

– Не старайся меня умаслить, Харлей. Мы прикончим его точно так, как других.

– Никаких изменений не будет, – объявила Энни.

– Что ж, я и не ждал ничего другого. Женщины по натуре обидчивы, но вы не до конца продумали дело. Именно с этого типа все началось. Если б не он, не пришлось бы нам убивать остальных. Если надо приговорить кого-то к насильственной смерти, так только его.

– Может быть, только если бы мы его сразу убили, – вставил Родраннер, делая очередную растяжку. – Честно сказать, мне все так надоело, что я был бы счастлив, если бы больше вообще никого не пришлось убивать.

– Да ты совсем с глузду съехал? – взревел Харлей. – Его надо убить.

– А то!

– Причем каким-нибудь жутким способом. Может, бензопилой распилить?

Энни сверкнула на него глазами:

– Знаешь, что меня больше всего пугает, Харлей? Твой неугасающий энтузиазм в подобных делах.

– А чего я такого сказал? Я люблю свое дело.

Грейс согнала Харлея со своего кресла и села.

– Выстрел в голову из двадцать второго калибра, как прежде.

– Да ну тебя, – жалобно протянул Харлей.

– Забудь, – приказала Энни. – При голосовании ты в меньшинстве.

Он всплеснул руками:

– Вы просто новорожденные котятки.

– Все правильно, – заключила Грейс. – Надо следовать установленному порядку.

– Митч имеет право голоса. Где он, черт побери?