Внезапно я уловил смутный смысл того, о чем он говорил.

— Адамс, вы хотите сказать, что пытались вернуться во время, предшествовавшее старту?

— Можете доставать свою смирительную рубашку, доктор, но именно это я и пытался сделать. Я знаю, что теоретически материальное тело не может находиться в двух точках одновременно, но не теории выращивают хлопок. Библия гласит: "Просите и вам дастся". Господь знает — я просил. Я устлал молитвами весь путь от Кассиопеи до Ориона. В конечном счете, я был слишком занят замедлением этого китобойца, его палубного времени, чтобы много молиться.

Здесь я хотел бы передохнуть, но из мрака галереи наблюдал Харкнесс. Я процитировал второй вопрос руководящего плана почти дословно:

— Что, черт возьми, случилось с О'Харой?

— Он присоединился к бессмертным, — речитативом пропел Адамс.

— Как он присоединился к ним?

— Благодаря словам, изрекаемым моими устами, так же как и все другое. Я пошутил с университетским деканом, у которого не оказалось чувства юмора. Совершенно невыгодно, доктор, шутить с человеком, который мыслит буквально.

Психиатры всесторонне взвешивают ответы. Ответы Адамса смущали меня и формой, и содержанием. Ни на одной из планет, кроме Земли, не существовало университетов и, кроме того, в его ответе содержалось отвращение к буквальному уму, sine qua non[12] космонавтов. Более того, представление о комизме у лазерных наездников выражается удвоенной реакцией при падении кого-либо на задницу. Адамс же оказался космонавтом, жаловавшимся на отсутствие чувства юмора у университетского декана.

Стимулы нарастали так быстро, что мои ответные действия стали нерешительными и я внес туманное предложение, выигрывая время:

— Расскажите мне об О'Харе.

— Об О'Харе? Этот молодчик был подлинным лобызателем бларнейского камня…[13] Нет, беру эти слова обратно. Всякий раз, когда старина Ред что-либо целовал, то он овладевал этим.

— Я имел ввиду то, как он умер? — поправился я.

— Можно сказать, что он попался в негалилееву систему… ту, что по вашей части, доктор, не Галилея… Если бы он только держался подальше от моей женщины… Он знал, что я снисходителен, но знал также и то, что я сперва бью, а уж потом прощаю.

Адамс перескакивал с одного на другое, преследуемый ускользающими мыслями, и я вспомнил слова Харкнесса:

— Прежде, чем начать свой рассказ об О'Харе, вам следует переодеться? — показал я на регистрирующий костюм, свисавший с консоли на его стороне.

Адамс чуть не подпрыгнул, вставая на нога, и сам ухмыльнулся собственной реакции:

— После того, как мне пришлось потаскать четыреста килограммов, — сказал он, — чувствую себя, как шар, наполненный гелием.

Он непринужденно выскользнул из туники и портупеи, делая руками своеобразные движения вверх и вниз, и, слегка пошатываясь, подошел к подвешенному джемперу. Одиннадцать месяцев пребывания на планете с притяжением, в четыре раза превышающим земное; объяснили бы опухшие лодыжки, но не объясняли одного обстоятельства, открывшегося при переодевании — торс выше пупка окружал синевато-багровый след, точно, соответствующий синякам на руках.

— Выглядит так, словно вас жестоко скручивали, — заметил я.

— Это милашка так крепко обнимала меня, — сказал он, а печаль, скользнувшая в его глазах, подсказала, что связь с этой «милашкой» была не такой уж случайной, как это можно было предположить по его словам.

Когда он облачился в телеметрический джемпер и повернулся, чтобы снова сесть, я взглянул на телеметрическую карту его тела. С каждой стороны грудной клетки были сломаны по два ребра. На Земле контузия такого рода могла быть нанесена только кольцами анаконды.

Когда я опять взглянул на Адамса, глаза его утратили блеск. Чтобы вызвать его на разговор, я сказал:

— Вы говорили, что О'Хара обладал даром красноречия? Адамс выпрямился. Голос его стал крепче, звучнее, а в глазах засверкали огоньки.

— Это больше, чем дар красноречия, доктор, — в начале были Слова, это были слова О'Хары. И Слово было О'Харой.

Этим замечанием он снес напрочь мою тактику вопросов и ответов, заменив ее радостью, превышающей понимание любого человека, если только он не психиатр из Мэндэна. Я узнал оригинал его парафразы. Эти слова были произнесены 2200 лет назад тезкой Джона — апостолом Иоанном.[14] С этого момента я потерял какой бы то ни было интерес к тому, что нужно было поймать Джона Адамса на слове для обвинения его в нарушении Устава Флота. Секс и религия — наиболее проторенные тропинки к безумию, а Адамс двигался по обеим сразу, да еще отягощенный грузом вины. И вот я внутренне приготовил все свои инструменты — интуицию, сопереживание и допрос, так как глыбой мрамора передо мной был чистейший каррарский мрамор[15] — бедный псих, использовавший исправленную общую теорию Эйнштейна в качестве инструмента для достижения личных целей.

— Как вы встретились с Редом, Джон? — спросил я, постаравшись придать своему голосу задушевность. — Расскажите мне об этом с самого начала.

В ежегоднике училища (так начал Адамс свой рассказ) зафиксировано официальное прозвище О'Хары — Кинг Кон.[16] Он был первым человеком, которого я встретил в Мэндэне, и в течение пяти минут, пока нас официально представляли друг другу, я стал жертвой его первого происка — игры на доверии. Пока старшекурсник представлял нас друг другу, я швырнул свою сумку на нижнюю койку в указанной нам комнате.

— Курсант Адамс. А это ваш товарищ по комнате — курсант О'Хара.

Мне следовало быть осторожным уже тогда, потому что дорожные вещи О'Хары были не в сумке, а в саквояже, но его руки, такие же мозолистые, как у меня, и улыбка, украшенная разбегающимися веснушками, обманули меня.

— По вашему дружелюбному лицу и честным глазам, — сказал он, — я делаю вывод, что вы американец.

— Верно, — ответил я.

— А по вашему акценту — я отлично разбираюсь в диалектах — сужу, что вы из самых гостеприимных американцев — южанин.

— Джексон Гэп,[17] Алабама, — подтвердил я, изумившись тому, как он сумел определить это только по одному слову, которое я успел сказать до этого.

О'Хара разговаривал с нейтральным английским акцентом, на своеобразном гибриде двух языков: языка, на котором разговаривают в США на Среднем Западе, и языка, на котором разговаривают в Оксфорде, — и который обычно предпочитают дикторы телевидения. Зато все остальное у него было типично ирландское: огненно-рыжие волосы, веснушки, чрезмерно выдающийся вперед нос, выделяющиеся скулы и ямка на подбородке.

— Я жалкий ирландец, — сказал он, — из графства Мит. Мы, ирландцы, так бедны и так стеснены на нашем маленьком острове, что не можем позволить себе щедрую великодушность американцев… О-о, я вижу, вы заняли нижнюю койку. Ну что ж, карабканье на верхнюю койку пойдет мне на пользу.

— О'Хара, — сказал я, — если ты хочешь нижнюю койку, то она твоя.

— Ну, нельзя же соглашаться со всем тем, что я ни скажу… Как тебя зовут?

— Джон. А друзья зовут меня Джеком.

— Джек! Красивое простое имя. А мое имя Кевин, но я предпочитаю Ред… Нет, Джек, я не могу воспользоваться твоим великодушием. Скорее я рискну сломать себе шею, упав сверху, так как, признаюсь, малость выливаю субботними вечерами.

— Койка целиком твоя, Ред, — воскликнул я, — я никогда не смогу взвалить на свою совесть смерть пьяного человека.

Не отступая от слов я поднял сумку на верхнюю койку и тут увидел на ней бирку авиакомпании «Дельта», жирно проштемпелеванную надписью «Монтгом-Мэндэкс», означающей "от Монтгомери[18] до Мэндэна". Вот откуда О'Хара почерпнул информацию обо мне!