Она была еще очень молода, когда начала вести свои записки, и занималась ими в продолжение многих десятков лет. Но любопытный документ погиб. В последние годы своей жизни, впавши уже в совершенное детство, она собрала свои письма и манускрипты и изрезала их на куски, говоря, что кроит из них ассигнации, и, к несчастью, никто из окружавших ее не позаботился о том, чтоб спасти драгоценные бумаги.

Ей было уже лет пятнадцать, когда родился у нее брат, однако юна осталась по-прежнему любимицей отца. Все семейство было тогда обласкано двором, и Вера Александровна рассказывала, что многие из царедворцев ухаживали за ребенком, в котором надеялись приобрести себе будущего покровителя. Один из них, между прочим, няньчил его всегда на руках и называл своим „рублевиком".

Но вдруг явилось при дворе новое лицо, которое обратило на себя общее внимание: имя графа Алексея Григорьевича Разумовского скоро прогремело по всей России. Придворные рассказывали шепотом, что не одно только чувство уважения заставило императрицу приблизить его к себе, и наконец стали поговаривать о том, что он обменялся венчальным кольцом с дочерью Петра. Неизвестно, почему Александр Иванович не полюбился Разумовскому, но вследствие своей размолвки с графом он решился удалиться от двора и переехать в Москву.

Недолго жил он здесь. Вере Александровне было двадцать три года, когда она закрыла ему глаза. Он был ее единственною горячею привязанностью: горько оплакивала она его и похоронила, кажется, в его могиле всю свою способность любить. Вся жизнь ее изменилась с минуты его смерти. Крутой и непреклонный ее нрав, смягченный влиянием отца, высказался, только что его не стало, и, не встречая уже никаких преград, стал развиваться все более и более.

Матери своей она не любила, видела в ней существо пустое, одинаково неспособное на серьезное чувство или на какую-нибудь деятельность, но окружала ее однако внешними знаками уважения, чтоб не отступить от правила, которое предписывает детям почитать родителей. Лишь только кончился ее траур, она приняла решение, над которым задумалась бы и теперь не одна двадцатичетырехлетняя девушка, но сто лет тому назад все на него смотрели, как на что-то неслыханное и чудовищное. Однако Вера Александровна ни перед чем не струсила и поставила на своем. Она объявила Анне Ивановне, что желает раздела отцовского имения и берет на свою часть брянские и владимирские поместья, где думает поселиться, чтоб заняться хозяйством, которое приходит в совершенный упадок. Мать старалась ее напугать тем, что подобный поступок погубит ее честное имя; но Вера Александровна отвечала ей, не возвышая голоса, что не сделает ничего дурного, если будет жить одна и заниматься имением, что она будет держать себя так, что никто не посмеет злословить на ее счет, и просит материнского благословения для начинания благого дела. Старушка согласилась, потому что не было никакой возможности отказать. Вера Александровна приехала в Брянск с одним полтинником в кармане. Вся ее прислуга состояла из горничной девушки и человека. Она поселилась в избе, потому что в селе не было усадьбы, и принялась за дело, не теряя времени. Не прошло месяца, как она уничтожила совершенно должность управляющего, говоря, что будет сама управляющим, сменила старосту и принялась хозяйничать. Свое безденежье она тщательно скрывала от крестьян. Запас чая, который она привезла из Москвы, давно уже истощился, и всякий раз, как она посылала в уездный город, горничная напоминала ей, что надо бы купить чайку да бубликов, на что Вера Александровна постоянно отвечала, что, по ее замечаниям, чай ей вреден. Она должна была отказаться от всех своих привычек и месяца три перебивалась со дня на день, пока наконец но привела все в порядок. Тут она выписала купцов из Брянска и, условившись с ними в ценах, стала им поставлять продукты своего хозяйства.

Дело пошло как по маслу. Она прожила несколько лет в деревне, трудясь с утра до ночи и не принимая никого. В продолжение этого времени она поставила имение в самое цветущее состояние и приобрела такую власть во всем околотке, что не только ее крепостные, но даже и все приказные боялись ее грозного слова. Однако крестьян она не притесняла, и, несмотря на ее строгость, они ее любили за то, что она избавила их от самовластия начальников, бывшего в то время безграничным. А виноват мужик, так она ему не даст потачки и прикажет, по праву помещицы, наказать розгами его, и не иначе, как при себе.

— Старосте я в этом деле никогда не доверяла, — рассказывала она: — попадется ему куманек, так он его пощадит, а зол на мужика, так уж совеем его засечет. Ведь надо знать, сколько за какую вину наказать.

Проживши довольно в Брянске, где она устроила хрустальные заводы, принадлежащие теперь г-ну Мальцеву, она отправилась во владимирское имение и занялась также хозяйством. От времени до времени она навещала мать, которая после смерти мужа переселилась опять в Петербург. Анна Ивановна привязалась к сыну, насколько была способна привязаться; ласкала и баловала его, но не заботилась о его воспитании. Вера Александровна уговорила ее посадить за указку мальчика, давно уже записанного в гвардию, и следила сама за его уроками всякий раз, как приезжала к семейству. Она заведывала тогда и хозяйством, которое Анна Ивановна вручала ей с большой радостью, и изменяла по своему усмотрению принятый порядок в доме. Прислуга привыкла повиноваться ее взгляду. Мать признавала ее превосходство над собой и смотрела на нее с уважением, а брат с почтением и страхом. Но эти холодные чувства не согревали ее сердца, которое черствело с каждым днем, под влиянием душевного одиночества и безотрадной деятельности, которой она себя посвятила…

Единственная горячая привязанность, которую она испытала, — любовь к отцу внушила ей мысль навестить в ссылке друга его Миниха. Она ездила в Пелым, чтоб пожать руку отшельнику и усладить его изгнание несколькими светлыми днями. Но о свидании ее с старым фельдмаршалом не осталось, к сожалению, никаких преданий в семействе. Пока она жила в столице, то принимала к себе и выезжала сама. Наперекор принятым тогда понятиям, она ненавидела скоморохов и шутов, не подчинялась вообще обычаям, которые не приходились ей по душе, выезжала одна и говорила, не стесняясь, свое мнение обо всем. Она любила щеголять экипажами, скороходами и породистым лошадьми, которые стали наконец известны по всему городу. Как скоро показывался на улице ее великолепный цуг, народ сбегался издали, чтоб на него полюбоваться и встречать с криками: „Ш…ва…ва едет!"

Анна Ивановна, возвратившись в Петербург, стала опять являться ко двору, куда Вера Александровна отказалась ездить из уважения к памяти отца. Но вот интересный анекдот, переданный ей матерью. Во время последней болезни Елизаветы, когда медики решили, что она проживет не более нескольких дней, все пришли в неописанный страх, ждали опять какого-нибудь непредвиденного переворота, и каждый боялся сделаться его жертвой. Накануне смерти императрицы великий князь Петр Федорович призвал графа Шереметева и спросил у него, какой полк назначен в эту ночь на дворцовый караул. Шереметев отвечал ему: „назначен Преображенский, если не ошибаюсь".

— Императрица не проживет, вероятно, этой ночи, — возразил великий князь. — Неизвестно, что может случиться: поставь на всякий случай на караул моих голштинцев: я в них уверен.

— Извините меня, ваше высочество, — сказал граф: — но Преображенский полк был назначен государыней, и, пока она еще жива, я обязан исполнять лишь ее приказания, потому что я ей клялся в верности.

Петр Федорович вспыхнул.

— Не забудь, что я буду завтра императором! — вскрикнул он.

— И я буду завтра в вашей власти, — возразил Шереметев, почтительно кланяясь: — но до тех пор я останусь верен присяге, которую приносил императрице.

Елизавета скончалась действительно через несколько часов. Когда придворные сошлись присягать новому государю, Петр III, уже очнувшись от своего панического страха и приободрившись, подошел к графу Шереметеву и протянул ему руку.