Неразговорчивый крепыш кивнул, выволок на свет суму с лекарскими принадлежностями и принялся извлекать из нее необходимое.

– Баруха, помоги мне переодеть моего дядю и встань у двери. Я начну обряд, Анека поможет, если я устану. Никто не должен входить сюда, пока мы не закончим. Ты слышишь, никто!

На бледном лице сотника на мгновение отразилась нерешительность, он, похоже, хотел о чем-то попросить, но не попросил. Молча помог сменить на старом хозяине окровавленную рубаху, потом встал, где ему было велено. Волшебнику недосуг было разбираться, что именно смущало Баруху: сомневался ли он уже в правильности своего похода к Владену, или его мучили дурные предчувствия, или было что-то еще…

– Никто не должен входить, ради спокойствия этого дома! – повторил Владен, глядя уже не на Баруху, а на Треллена. – Анека, ты готов?

– Да, господин.

Одним из сокровенных оснований магии считается кровь. Свойства этой жидкости таковы, что замешенные на ней снадобья и произнесенные над ней слова приобретают огромную силу. Но эта сила никому по-настоящему не подвластна, и никто не знает, против кого может обернуться ее мощь в следующий момент. Вечерние маги, в том числе и Владен, и Куллинен, никогда не прибегали к подобному колдовству; они старались пользоваться лишь тем, с чем могли управиться и за что могли держать ответ – водой, токами земли, движениями воздуха, изменениями красок, запахами и звуками. Их магия давала огромную власть, но кровь могла бы дать большую, и каждый из них рано или поздно проходил через этот соблазн – бунт своего колдовского естества в стремлении к абсолюту, к опьяняющему чувству всемогущества. И сейчас, вбирая трепещущими ноздрями кисловатый железный запах, Владен, находившийся в расцвете физической и магической мощи, чувствовал, что миг такого испытания для него близок. Тревога кольнула волшебника в сердце, но он прогнал ее.

Он соткал невидимый купол под потолком господских покоев, отгородив их от прочего мира, перенеся в иную реальность, где все имело зрение и голоса. Он не повелевал, он просил – металлы и воду в глиняной чашке, часть омывающего сушу океана, – вынуть из тела отца смерть и вернуть ее туда, где ей положено пребывать до часа, назначенного богами. И чувствовал, с какой охотой откликались на его зов знакомые стихии. Он пребывал в привычном для него мире оттенков, которые врачевали ласково, накатывая и переливаясь нежными теплыми волнами. Так могло продолжаться долго, очень долго – слишком тяжелым оказался нанесенный удар, слишком истощен был сам Владен сегодняшним превращением ворот и призрачной встречей с врагом. Силы волшебника быстро убывали, он черпал их у воды и металлов, у известняковых стен, у дерева кровли, боясь, что эти связи могут вот-вот порваться, чувствуя звенящее натяжение каждой из них. А потом… Потом он ощутил и нечто другое. Дийнавир помогал ему, напрягая каменные мышцы в собственной мольбе, обращенной к небесам. Владен видел сияющие токи, струящиеся вверх, изо всех сил тянущиеся к высокому потолку язычки пламени светильников, над которыми на глазах вырастали десятки радужных нитей. Напряжение было таким, что казалось, жесткая и косная материя не выдержит, пойдет трещинами, начнет распадаться. И в высший миг, когда два мира – нижний и верхний – слились в один, как было в незапамятное время, небеса дрогнули и отозвались мерцающей, неземной музыкой…

Это было прикосновением к вечности, каких Владену еще не приходилось переживать. Дийнавир простирался по вертикали почти бесконечно, заполняя все пространство от земли до неба и уходя глубоко в землю и высоко к звездам. Он уже не походил на то, что Владен видел обычным зрением, но казался сплошным заревом – то холодным и переменчивым, как полярное сияние, которое волшебнику приходилось наблюдать в своих странствиях на север, то золотистым, теплым и надежным. Может быть, единственное место в мире, волей богов до последнего времени сохранявшее первозданность – солнечная вертикаль, связующая все миры, живых, мертвых и вечных, все времена, все эпохи… Владен знал, что венчает ее где-то далеко в недостижимой для смертных выси – Полуденный престол, ожидающий возвращения своего бессмертного Владыки. Он также знал, что другим ее окончанием был трон Полуночи, средоточие тьмы и отчаяния, но сейчас он виделся волшебнику как далекое, маленькое озеро слабого, неверного свечения. Гораздо ярче была дорога к Закату, уходящая от Врат, но ни самих Врат, ни их чудовищных стражей, ни темноты по эту сторону Владен видеть не мог, потому что вокруг, пронизывая все и вся, струились певучие потоки. В их разноцветной сияющей глубине волшебник различал Треллена, темный, причудливо искривленный ночными чарами силуэт, горизонтально парящий в воздухе. Течение света размывало уродливые контуры, растворяло темноту, уносило тени, и фигура оплывала и таяла, как черный воск, пока не истаяла совсем. А свет продолжал течь и звучать без преград, наполняя и питая все сущее…

В следующее мгновение что-то едва уловимо, но зловеще изменилось. Владен открыл глаза, заставляя себя вернуться к обычному зрению, и увидел искаженное ужасом лицо Анеки, державшего перед губами больного железный нож, которым затворяли кровотечения. Лекарь смотрел куда-то за спину Владена, и волшебник тоже обернулся, предчувствуя, что увидит: Баруха ушел с поста и кто-то открывает двери, выпуская из комнаты темные тени, покидавшие тело Треллена.

Он увидел не это.

Баруха, с бледным до синевы лицом и остекленевшим взглядом, надвигался на него, и в руке сотника был обнаженный меч. В еще играющих радостными оттенками лучах был заметен слабый темный ореол вокруг фигуры сотника, пульсирующий в такт сердцебиению. Намерения нападавшего не оставляли сомнений, а ускользнуть от смертельного удара в узком пространстве между Барухой и высокой кроватью было почти невозможно. Владен упал на колени и завалился на правый бок; меч скользнул мимо его левого виска, вспарывая меховое одеяло в ногах постели. Молодой маг собирался перехватить руку сотника, но этого уже можно было не делать. Железный нож, коротко свистнув высоко над головой Владена, впился Барухе в шею… Теплая жидкость брызнула в лицо волшебника, и сияющее чудо над маленьким замкнутым мирком зазвенело, рассыпаясь.

Следующее, что Владен осознавал и чувствовал – это как он стоит на коленях, а Баруха все не падает, и кровь все брызжет, окропляя голову и плечи, пятная кровать, искажая знакомые очертания вещей. Он попробовал ее на вкус. Она была сладкой, а не соленой, и источала жаркое сияние. Ночь отступала перед ней, равно как и смерть. И звенел, звенел без конца золотой, радостный смех где-то внутри…

Волшебник чувствовал в себе зияющую полость, она быстро наполнялась светом – но не тем, который только что погас, не теплым и живительным, а горячим, знойным, иссушающим. От него по телу бежало лихорадочное тепло, много тепла… Владен резко воспротивился этому. Сияние остановилось, помедлило, как будто удивляясь его противодействию. И вдруг – гневно вспыхнуло алым, обдав каждую частицу тела невыносимой болью. Волшебник услышал крик, едва успел понять, что это кричит он сам, и тут наконец Баруха зашатался и рухнул навзничь, опрокинув светильник, и по деревянному полу, по плетеным циновкам и расстеленным звериным шкурам зазмеились горящие масляные струйки. Анека одним невероятным прыжком перемахнул господскую кровать, бросил на пламя тяжелое одеяло, притоптал… Повернулся к Владену, едва взглянув на убитого.

– Господин! Господин! Прости меня! Но как еще я мог тебе помочь?

Волшебник с трудом поднялся с колен. В дверь стучали, слышались встревоженные голоса, но входить пока никто не решался.

– Не бойся. Все, что нужно было сделать для нашего господина, я успел. Теперь пои его травами, лечи, как умеешь…

– А ты? Что будет с тобой?

– Ничего. Самое страшное уже случилось. Что ж… Не думал я, что мое испытание начнется вот так…

Владен наклонился над Барухой. Тот лежал с ножом в горле и казался большим, тяжелым и странно, по-детски беспомощным. Волшебник вспомнил сладость и завораживающее сияние крови, и его чуть не стошнило. Он почувствовал жгучую, едва переносимую ненависть к далекому сопернику, для которого те, к кому он, Владен, только начал ощущать доверие и привязанность, были всего лишь фигурками в жестокой и лживой игре, а честь и верность – пустым звуком.