Семен молчал. Он смотрел в сторону леса. Деревья там расплывались, как тогда, когда он смотрел через те клятые очки, и он не понимал, что расплывается все потому, что смотрит он сквозь слезы, которыми налились глаза. Губы его вздрагивали, будто он неслышно что-то говорил. Он и в самом деле повторял про себя одно и то же: «Пропал! Ох, пропал!…» Спасения не было. Как бы он ни запирался, ему не поверят. И привезут ищейку. И тогда все… Он так отчетливо представил, как ищейка бежит по следу, тащит за собой на поводке милиционера (он видел это в кино), а потом, оскалив клыки, бросается на него… И все это видят. И потом милиционер везет его, арестованного, в город, и там сажают в тюрьму, где сидят одни бандюги вроде Митьки и где Семена затуркают и забьют и он совсем и окончательно пропадет… И не будет уже осенью ни города, ни ремесленного, не будет ничего… И на что ему сдалась эта клятая сумка и то барахло?… И как бы хорошо, если б он ее не трогал и даже вовсе не видел… Но он увидел и взял, и теперь уже ничего не вернешь и не поправишь. И что же ему теперь делать? Запираться? Не поможет. Признаться? А что тогда сделает с ним батько? Он такой, что… А как он дальше будет тут жить? Ведь все люди узнают, что он украл, и будут считать, что он вор, и думать, что если он украл один раз, то будет красть и потом… И хоть так, хоть иначе, а нет ему никакого спасения, пропал он, и больше ничего…

— Где спрятал? — сквозь зубы спросил отец.

— В лесу. Около речки… — еле слышно ответил Семен и быстро-быстро заморгал, чтобы согнать с глаз слезы.

— Ага, значит, люди правду говорят — ты украл все-таки, — с ужасающим спокойствием сказал Бабиченко, словно только подтверждения Семена и не хватало ему, чтобы окончательно успокоиться. — Ну подожди, поговорим мы с тобой… А теперь беги, и чтобы сумка сейчас же была тут!

— Давайте лучше на машине, — сказал Сорокин, — быстрее будет.

Они молча сели в машину, молча промчали пять километров по шоссе, проехали через лес к реке. Руки у Семена тряслись, он плохо соображал, что делает, и, вместо того чтобы открывать дверцу, старался ее закрыть, хотя она и без того была заперта. Сорокин отстранил его руки, распахнул дверцу. Волоча ноги, Семен побрел в кусты, принес сумку. Сорокин, не открывая, бросил ее на сиденье. Так же, не произнеся ни слова, они приехали обратно.

— Смотрите, — сказал Бабиченко, — все там или нет.

Сорокина расстегнула сумку:

— Прибор, пудреница… А где записная книжка, очки, расческа?

Семен молчал.

— Ну? — сказал Бабиченко. — Что ты там за кустом спрятал? Думаешь, я не видел?… Живо неси сюда!

Семен побрел к кусту, возле которого наклонялся, когда возвращался в село.

Он старался идти быстро, чтобы не злить отца еще больше, но ноги были как чужие или деревянные и не слушались.

— Ось, — сказал он, подавая голубую пластмассовую расческу.

— А книжка, очки? Очки же тебе все равно не годятся, они для близоруких…

— Закинул, — сказал Семен.

— Куда?

— В речку.

— А книжка записная? Там же самое важное — квитанции…

— Порвал.

— Боже мой! — воскликнула Сорокина. — Зачем ты это сделал? Как же мы теперь…

— Ну и дрянь же ты, парень! — в сердцах сказал Сорокин. — Ладно, поехали, — повернулся он к жене. — Теперь ахай не ахай — все равно…

— Извиняйте, — сказал Бабиченко, твердо глядя в глаза Сорокину. — Спасибо, что до меня пришли и сказали. Теперь я с ним поговорю…

Сорокина повернулась уходить и увидела в окне лицо матери, глаза ее, со страхом следящие за мужем.

— Только я вас очень прошу, — умоляюще сказала Сорокина. — Не бейте его! Он же сознался и все понял. Не надо его бить!

— То уже наше дело! — ответил Бабиченко, снимая с плетня сыромятные вожжи. — Иди в хату!

Семен затравленно оглянулся, опустил голову и, волоча ноги, побрел к двери. И, так же опустив голову, пошел за ним отец.

— Ну и вздует он его, — сказал Сорокин, садясь в машину. — Теперь дурень этот неделю сидеть не сможет… Гнусно! Черт его знает, наверное, все-таки не с того конца нравственные устои надо внушать…

— Не знаю с какого, но внушать их надо. Иначе жить нельзя. А, конечно, жалко…

«Москвич» выехал на шоссе, послал солнечного зайчика ветровым стеклом и скрылся за поворотом.

Еще издали Иван Опанасович увидел, что на крыльце сельсовета сидит чужой человек, а рядом с ним девочка в пестром платье. «Еще что-то стряслось, — раздраженно подумал Иван Опанасович. — Вот будь они неладны, понаехали и морочат теперь голову…»

Проходя мимо щита для объявлений, он краем глаза заметил, что там появился не то новый плакат, не то объявление, но, так как знал, что ничего серьезного без его ведома появиться там не может и, скорее всего, это объявление о кино, присматриваться не стал, хмуро ответил на приветствие незнакомого мужчины, открыл дверь и сказал:

— Заходите, если ко мне.

— Если вы председатель, то к вам, — сказал незнакомец. — Подожди меня здесь, Юка.

В сельсовете было душно, воздух, настоенный на свирепом самосаде, хоть руби топором. Иван Опанасович распахнул окно, сел на свое место, вытер сразу вспотевшую шею.

— Слышал я, собак у вас начали уничтожать, — сказал Сергей Игнатьевич.

— Есть такое распоряжение. Мы и то опоздали, надо бы раньше.

— Возможно. Но при отстреле собак ранили ребенка, маленького мальчика?

В комнате стало так жарко, будто она превратилась в вагранку.

— Ну, несчастный случай… И его так только, малость задело…

— По-вашему, мало? Надо, чтобы задело больше? Или убило совсем?

— Ну, кто ж это говорит… Разве нарочно?…

— Не хватало еще, чтобы нарочно!

— А вы откуда? — осторожно спросил Иван Опанасович.

— Из Киева.

Иван Опанасович похолодел. Уже до Киева дошло! Теперь не расхлебаешь… Черт бы их драл с такими распоряжениями! Ну, не выполнил бы, за это не повесят… А теперь попробуй оправдайся. Сбрехала, значит, Безенчучка, сказала, что не заявит, а сама побежала заявлять… Вот так и верь людям. И кто это такой? Следователь? Не похоже, в штатском. Хотя кто его разберет, он может ходить и в штатском. Нет, при нем девчонка, следователь девчонку с собой не повезет…

— Так что, и в Киеве про это знают? — пытаясь улыбнуться, сказал Иван Опанасович.

— Пока не знают. Я был здесь поблизости, поэтому узнал. А кроме того, узнал, что произошло это не случайно…

— То есть как?

— Вы поручили это какому-то темному, уголовному типу.

«Крышка! Следователь», — решил Иван Опанасович. Он прямо физически ощущал, как ревет в вагранке пламя, плавится чугун и вместе с ним он сам.

— Ну, ведь человек этот, так сказать, амнистирован, взят на поруки…

— И этого достаточно, чтобы дать ему в руки оружие?

— Это, конечно, возможно, моя ошибка, недоучел… — начал Иван Опанасович, и внезапно его осенило: никакой это не следователь! Разве следователь пешком придет? Он обязательно приедет! И вообще не приедет, а к себе вызовет. — А почему, собственно, вас это интересует? Кто вы такой?

Сергей Игнатьевич глянул на него из-под кустистых бровей и недобро усмехнулся.

— Показать документы? Пожалуйста. Бывший инженер, теперь пенсионер.

Иван Опанасович окончательно обрел привычную уверенность в себе, внимательно просмотрел паспорт. Бессрочный, невоеннообязанный. Он заглянул даже в прописку. Прописка действительно киевская. Ну и что? Подумаешь, цаца…

— Так что вы хотите? — уже совсем другим, сухим и официальным тоном спросил Иван Опанасович, возвращая паспорт.

— Ответа на свои вопросы.

— А почему я вам должен отвечать? Делать мне больше нечего? У вас, понимаете, должности никакой, заниматься нечем, так вы от скуки лезете, где вас не спрашивают. Получаете свою пенсию, ну и отдыхайте, не лезьте, если до вас не касается…

— Вот что, товарищ председатель, — жестко сказал Сергей Игнатьевич. — На службе я больше не состою, как говорится, просто гражданин. Но меня все касается. Вы — представитель советской власти, к тому же, наверное, член партии и должны это понимать. Если вы этого понимать не хотите или же не умеете и думаете, что считаться нужно только с официальной должностью, то мы сейчас этот разговор прекратим. Но тогда не обижайтесь. Я сказал, что в Киеве пока о ваших подвигах не знают. Можете быть уверены, я сумею сделать так, что узнают и в области, и в Киеве. И вряд ли за эти подвиги вас представят к награде…