— Бедная Рина, у нее был острый сердечный приступ, — сказал Пол. — Уже десятый за последний год. Врач не мог ничего поделать: она слишком много пила, а ведь он предупреждал ее.

Льюис развел руками и наградил меня чуть ли не насмешливой улыбкой несправедливо обвиненного. Я вздохнула с некоторым облегчением. В то же время я отлично понимала, что до конца дней своих не смогу прочесть в газете ни одного некролога, не заподозрив его.

Вечер, разумеется, был безнадежно испорчен. Бедняжку Рину увезла «скорая помощь», а вскоре разъехались и остальные гости. Я, немного подавленная, снова оказалась дома с Льюисом. С видом защитника и опекуна он протянул мне стакан алка-зельцера и настоял на том, чтобы я шла спать. Я позорно повиновалась. В это трудно поверить, но мне было стыдно за себя. Странная вещь мораль; она так часто меняется… Мне не выработать твердых моральных принципов до самой моей смерти… от острого сердечного приступа, разумеется.

Затем наступило чудесное затишье. Целых три недели ничего не происходило. Льюис работал, Пол и я — тоже, а по вечерам мы часто ужинали вместе у меня дома. В один погожий уик-энд все мы даже отправились за пятьдесят миль вниз по побережью, в одиноко стоящее бунгало, снятое Полом у одного из своих приятелей. Домик стоял над океаном, почти на самом краю крутого скалистого обрыва, и мы отправились купаться по узкой козьей тропе. Волны были неспокойны в тот день, и Пол отправился в одинокие заплывы, а мы с Льюисом лениво следили за ним с берега. Как и все хорошо сохранившиеся мужчины его возраста, Пол корчил из себя спортсмена, и это едва не обернулось катастрофой.

Он плыл красивым «кролем» футах в тридцати от берега, когда его ногу свела судорога. Мы с Льюисом, облачившись в пляжные костюмы, грызли тосты на террасе, откуда открывался чудесный вид на океан, плескавшийся в двадцати пяти футах под нами. Я услышала слабый крик Пола, увидела, как он взмахнул рукой, и тут его накрыла огромная волна. Я завопила и бросилась вниз по тропинке. Но Льюис уже успел сорвать с себя одежду и нырнуть прямо откуда стоял — с двадцатипятифутовой высоты, рискуя разбиться о скалы внизу. Через две минуты он уже возвращался вместе с Полом. Когда Пол перестал извергать из себя соленую воду, а я — неизвестно зачем шлепать его по спине, я подняла глаза и увидела, что Льюис абсолютно голый. Одному Богу известно, сколько голых мужчин я повидала на своем веку, но тут почувствовали, что краснею. Поймав мой взгляд, Льюис вскочил и побежал к дому.

— Друг мой, — чуть позже сказал Пол, согревшись живительным грогом, — друг мой, ты отважный парень. Этот прыжок… Если бы не ты, мы бы сейчас не разговаривали.

Льюис что-то пробурчал и окончательно смутился. Мысль о том, что этот юноша то укорачивает, то продлевает чьи-то жизни, немного меня позабавила. Его последнее амплуа понравилось мне куда больше предыдущего. Повинуясь порыву, я встала и поцеловала его в щеку. Быть может, мне все-таки удастся превратить его в хорошего мальчика. Немного поздновато, конечно, если вспомнить Фрэнка и Лолу, но все же надежда есть. Однако вскоре мой оптимизм угас, когда, воспользовавшись отлучкой Пола, я поздравила Льюиса с тем, что он сделал.

— Знаешь, — холодно ответил он, — лично мне совершенно наплевать, жив Пол или мертв.

— Тогда зачем ты рисковал ради него жизнью?

— Затем, что он тебе нравится, и ты бы страдала.

— Если я правильно тебя поняла, если бы Пол не был моим приятелем, ты бы и пальцем не пошевелил ради его спасения.

— Именно так, — сказал он.

Я подумала, что никогда еще не сталкивалась со столь странным представлением о любви. Оно, во всяком случае, сильно отличалось от представлений всех прочих мужчин, когда-либо меня любивших: там неизменно присутствовало некоторое собственничество.

— Но неужели у тебя нет никакого чувства к Полу… никакой привязанности после этих трех месяцев?

— Я люблю только тебя, — со свойственной ему серьезностью ответил Льюис, — и больше меня никто не интересует.

— Понятно, — сказала я. — И ты считаешь это нормальным? В твоем возрасте, да еще обладая такой… такой притягательностью для женщин, просто неестественно время от времени не… Ну, не знаю… Я…

— Ты хочешь, чтобы я забылся в объятиях Глории Нэш?

— Ее или чьих-нибудь других. Даже с точки зрения здоровья, молодому человеку лучше, на мой взгляд… чем…

Я запнулось. И что это на меня нашло? С чего вдруг я стала читать ему нотации, словно безумная мать? Он угрюмо взглянул на меня.

— Мне кажется, люди придают этому слишком уж большое значение, Дороти.

— Однако это — одна из самых больших радостей в жизни, — слабо запротестовала я, вспомнив, что сама посвятила этому три четверти своего времени.

— Но не для меня, — сказал Льюис.

И снова в его глазах мелькнуло какое-то мутное облако, выражение близорукого зверя, столь меня пугавшее. Я оборвала разговор на полуслове. Во всем остальном наш долгий уик-энд вполне удался. Мы загорели, отдохнули, и в отличном настроении вернулись в Лос-Анжелес.

Отдых был очень кстати. Через три дня Льюис заканчивал сниматься в своем вестерне, и Билл Маклей, режиссер, пригласил целую ораву на коктейль по случаю завершения фильма. Съемки проходили в фальшивой деревне, где Льюис слонялся все лето. Я приехала в шесть, немного раньше назначенного часа, и нашла Билла в фальшивом салуне посреди фальшивой Мейн-роуд. Он был в скверном настроении, страшно устал, и, как всегда, ругался. Его команда готовила финальную сцену чуть дальше по улице, и он сидел за столиком в гордом одиночестве, злобно зыркая по сторонам. Последнее время он сильно пил, и студия доверяла ему только второстепенные фильмы, отчего он пил еще больше. Взбежав по двум пыльным ступенькам, я вошла в салун, и он приветствовал меня хриплым смехом.

— А, Дороти? Явилась посмотреть, как тут твой жиголо? Сегодня у него большая куда-то в пустоту, как всякий раз, когда кто-нибудь ему надоедал.

Билл склонился к камере и громко выругался.

— Да чтоб вас всех… Приложи винтовку к плечу, Льюис, к плечу… так, теперь целься в меня… Мне нужна ярость, гнев, понимаешь? Ярость! Ну ради Бога, не смотри ты на меня, как последний идиот! Ты же собираешься убить негодяя, изнасиловавшего твою сестру… Вот, вот, отлично! Отлично… Так… кладешь палец на курок… нажимаешь…

Льюис стоял ко мне спиной, и я не видела, что он сделал. Но он выстрелил, и Билл, схватившись обеими руками за живот, из которого хлестала кровь, упал. На какое-то мгновение все замерли, а затем, как по команде, бросились к нему. Льюис тупо смотрел на ружье. Я отвернулась и прислонилась плечом к фальшивой, пахнущей плесенью стене. Меня тошнило.

Лейтенант Пирсон оказался очень вежливым и рассудительным полицейским. Было совершенно ясно, что кто-то подменил холостой патрон боевым, что мог это сделать кто угодно из тысячи врагов Билла Маклея, а также не вызывало сомнений, что это был наверняка не Льюис, который его почти не знал и не похож на дурака, способного убить человека на глазах у сотни свидетелей. Все жалели его, а замкнутость и мрачность относили на счет сильного эмоционального потрясения: кому приятно стать орудием преступления! Мы и прочие свидетели покинули полицейский участок около десяти, и кто-то предложил наверстать упущенное и пойти выпить. Я отказалась, и Льюис поплелся за мной. До дома никто не произнес ни слова. Я была очень измотана. И не очень зла.

— Я все слышал, — просто сказал Льюис, когда мы подошли к лестнице. Вместо ответа я пожала плечами, выпила три пилюли снотворного и отправилась спать.

Лейтенант Пирсон сидел в гостиной; он казался обеспокоенным. Он был по-своему красив — серые глаза, полные губы, — правда, слишком сухощав.

— Это пустая формальность, — сказал он, — но вы действительно ничего не знаете об этом парне?

— Ничего, — ответила я.