— Льюис, Фрэнк умер.

Он протянул руку, робко коснулся моих волос, и тут я неожиданно сломалась. Я упала на колени и разрыдалась, уткнувшись лицом в этого ребенка, который даже не знал, что такое горе. Его рука нежно гладила мои волосы, лоб, мокрые от слез щеки; он молчал. Когда я успокоилась и оглянулась, Пол уже ушел, не сказав ни слова. Я вдруг поняла, что не могла плакать в его присутствии по одной простой причине: он ждал от меня именно этого.

— Представляю, на что я сейчас похожа, — сказала я Льюису.

Я пристально посмотрела на него. Я знала, что мое лицо безобразно: глаза опухли, тушь потекла, но впервые в жизни, находясь рядом с мужчиной, я не придавала этому никакого значения. В ответном взгляде Льюиса я увидела свое отражение — маленькую зареванную девочку Дороти Сеймур сорока пяти лет. В нем было что-то темное, пугающее и одновременно внушающее доверие, что-то, исключающее любую фальшь.

— Тебе сейчас нелегко, — задумчиво проговорил он.

— Я очень долго его любила.

— Он бросил тебя, и теперь наказан, — отрывисто проговорил он. — Такова жизнь.

— Ты рассуждаешь по-детски. Слава Богу, в жизни все устроено иначе.

— Кто знает…

Льюис уже не смотрел на меня, он снова наблюдал за птицами каким-то отрешенным, скучающим взглядом. У меня промелькнула мысль, что его сочувствия хватает не так уж надолго. Я затосковала по плечу Бретта, по воспоминаниям о Фрэнке, которым мы могли бы вместе предаваться, по его руке, вытирающей время от времени мои слезы — словом, по той уродливой, слезливой, сентиментальной комедии, которую мы разыграли бы на этой самой террасе. В то же время я испытывала странную гордость за то, что смогла обойтись без него. Я вошла в дом. Зазвонил телефон. Он не смолкал весь вечер: мои бывшие любовники, друзья, несчастная секретарша, компаньоны Фрэнка, репортеры (этих, к счастью, было немного), — все пытались не оставить меня в покое. Они уже знали, что, когда Лоле Кревет сообщили в Риме о случившемся, она не упустила случая упасть в обморок, а затем исчезла в обществе своего нового итальянского жиголо. Вся эта суета меня порядком утомила. Никто из стремившихся выразить свои соболезнования ни разу не помог Фрэнку при жизни. Именно я, вопреки всем американским законам о разводе, поддерживала его деньгами до конца. Последний удар нанес Джерри Болтон, глава Ассоциации актеров, человек — если его вообще можно назвать человеком, — который после моего возвращения из Европы затевал против меня одно дело за другим, пытаясь довести до полной нищеты, а затем, когда проиграл, принялся за Фрэнка, уже оставленного к тому моменту Лолой Кревет. При всем своем могуществе, он был по-настоящему низкий человек и прекрасно знал, как я его ненавижу. У него, тем не менее, хватило наглости позвонить мне.

— Дороти? Мне так жаль. Я знаю, ты так любила Фрэнка…

— А я знаю, Джерри, что ты вышвырнул его вон и что по твоей милости его имя практически повсюду внесли в черные списки. Повесь трубку, сегодня мне не хочется грубить.

Он повесил трубку. Гнев пошел мне на пользу. Я вернулась в гостиную и объяснила Льюису, почему я ненавижу Джерри Болтона со всеми его деньгами и могуществом.

— Если бы не друзья и стальные нервы, он бы довел меня до самоубийства. Это самый лицемерный подонок из всех. Никогда никому не желала смерти, но тут я почти хочу, чтобы он сдох.

Таков был финал моей речи.

— Все потому, что ты недостаточно требовательна, — отрешенно заметил Льюис. — Он наверняка не один такой.

Я сидела в своем офисе в «РКБ», нервно ерзая, не в силах оторвать глаз от телефона. Кэнди побледнела от волнения. Только Льюис, расположившийся в кресле для посетителей, был спокоен и, казалось, даже скучал. Все мы ждали результатов его кинопробы.

Однажды вечером, через несколько дней после смерти Фрэнка, он неожиданно принял решение. Он встал, сделал три уверенных шага, как будто никогда и не ломал ногу, и остановился передо мной.

— Смотри, я снова здоров.

Внезапно я осознала, что его присутствие и сам его физический недостаток вошли для меня в привычку, раньше я просто старалась не думать о том дне, когда он скажет: «До свидания, большое спасибо!», покинет мой дом, и я никогда больше не увижу его. Мною овладела странная печаль.

— Хорошая новость, — довольно неуверенно произнесла я.

— Ты думаешь?

— Конечно. А что… что ты теперь намерен делать?

— Это зависит от тебя, — спокойно сказал он и снова сел.

Я перевела дух. По крайней мере, он не собирается уйти немедленно. В то же время его слова звучали интригующе. Как может судьба такого изменчивого, равнодушного, свободного человека зависеть от меня? В конце концов, я была для него не более, чем сиделкой.

— Если я останусь здесь, я в любом случае должен найти себе работу, — продолжил он.

— Думаешь обосноваться в Лос-Анжелесе?

— Я сказал «здесь», — Льюис кивнул в сторону своего кресла на террасе и после небольшой паузы добавил:

— Если, конечно, я не очень стесню тебя.

Я выронила сигарету, подняла ее и пробормотала нечто нечленораздельное, вроде: «А скажи… ну… понятно… если б я знала…» и тому подобного. Он смотрел на меня застывшим взглядом. Я бросилась на кухню и сделал большой глоток виски прямо из бутылки. Если бы я уже не была алкоголичкой, это непременно ожидало бы меня в будущем. Немного успокоившись, я вернулась на террасу. Пора объяснить этому мальчишке, что если я живу одна, то исключительно потому, что сама этого захотела, и что я отнюдь не нуждаюсь в обществе молодого компаньона. К тому же, его присутствие в доме помешает мне приглашать поклонников, а это — большое неудобство. И многое, многое другое… Короче говоря, ему совершенно ни к чему оставаться у меня. Еще несколько минут назад я расстраивалась при мысли, что он уйдет, а теперь впала в гнев от его решения остаться. Впрочем, собственная непоследовательность давно уже меня не удивляет.

— Льюис, — сказала я, — нам надо поговорить.

— О чем говорить? — развел руками он. — Если ты против, я исчезну.

— Не в этом дело, — я растерялась.

— А в чем?

Я ошеломленно смотрела на него. Действительно, в чем? Была еще одна причина: мне вовсе не хотелось, чтобы он уходил. Он мне нравился.

— Это неприлично, — слабо возразила я.

Он залился смехом, смехом, который делал его таким молодым. Я разозлилась.

— Пока ты болел, не было ничего предосудительного в том, что ты здесь живешь. Ты оказался на улице, беспомощный…

— А теперь, когда я снова могу ходить, мое пребывание здесь перестало быть приличным?

— Его уже никак не объяснишь.

— Кому надо что-то объяснять?

— Всем!

— Ты что же, каждому отчитываешься в своей личной жизни?

Презрение, прозвучавшее в его голосе, вывело меня из себя.

— Льюис, не много ли ты на себя берешь? У меня своя жизнь, друзья… мною интересуются мужчины.

От этих последних слов я, к собственному стыду, покраснела. Мне же сорок пять! Льюис кивнул.

— Я знаю, что некоторые мужчины влюблены в тебя, например, этот парень… э-э-э… Пол Бретт.

— Между мной и Полом ничего не было, — заявила я тоном оскорбленной добродетели. — И вообще это тебя не касается. Просто твое пребывание здесь будет меня компрометировать.

— Ты давно уже выросла, — не без основания заметил Льюис. — Я всего лишь подумал, что если найду работу в городе, то смогу жить здесь. Я бы платил тебе за жилье.

— Мне не нужны деньги. Я зарабатываю достаточно, чтобы обойтись без квартирантов.

— Так мне было бы проще, — спокойно сказал Льюис.

После нескончаемой перепалки, мы пришли к компромиссу: Льюис начнет искать работу, а через некоторое время найдет себе и какое-нибудь жилье по соседству, если, конечно, у него будет еще такое желание. Он принял условия. Достигнув полного согласия, мы разошлись на ночь. Уже засыпая, я вспомнила, что мы не затронули самый главный вопрос: почему он хочет остаться у меня?