Они промолчали. Все трое. Без обиды, просто промолчали. Я откусил от сосиски — девчонка сунула мне горчицу, налитую на лист подорожника. Я кивнул и сказал:

— Меня Женькой зовут.

Они не представились в ответ, только старший мальчишка кивнул. А девчонка после короткого молчания сказала:

— И не называйся вот так сразу кому попало.

— А то что? — уточнил я. Она пожала плечами:

— Да ничего хорошего.

— Да? — мне стало смешно и досадно. — А что ж вы первого встречного к костру пригласили? Не боитесь?

— Нет, — спокойно ответила она. — Раз ты нас нашёл, значит с тобой всё в порядке. Это такое место... в общем, сюда просто так не попадёшь. Это наше место. Особое.

Ребята явно были с заскоками. Наверное, в городе мало развлечений, вот они и придумывают себе острые ощущения... Я доел сосиску, хлеб и поднялся:

— Спасибо... Я пойду. Как мне поскорей выйти?

Они переглянулись. Старший мальчишка шевельнул щекой и отвернулся. Младший смотрел на меня испуганно. Девчонка сказала:

— Да погоди ты... Жень. Мы посидим и поедем. И ты с нами.

— Не, мне к деду нужно, — решительно сказал я. — Он хоть и не знает, что я сегодня приеду, но всё равно... Ну, какая тут дорога?

Они снова переглянулись. Девчонка посмотрела мне прямо в глаза и неохотно сказала:

— Ну ладно... Сейчас иди прямо на солнце. Там тропинка плохая, но ты всё равно иди. Минут через десять выйдешь на пустошь, там стоит мачта... Только делай, как я сказала, понял?.. Подожди, пока одиннадцать будет, часы-то есть?

И иди, куда тень от мачты указывает, там увидишь сразу и поймёшь... И выйдешь прямо на липовую аллею, а там видно крайнюю улицу... Только Жень, если что-то не так сделаешь, то проплутаешь хорошо если только до вечера. Понял?

— Спасибо, — не без сарказма сказал я, повернулся и пошёл прочь.

Нашли идиота — в игрушки играть.

...В одном девчонка не соврала — тропинка «прямо на солнце» была очень плохая. Бурьян со всех сторон цеплялся за одежду и сумку, плотная трава, сплётшаяся стеблями в сеть, путалась в ногах. Другое дело — какой-то ещё тропинки там вообще не наблюдалось.

В бурьяне гнездились слепни, надоедливо слетавшиеся на мой запах. Я триста раз успел проклясть своё любопытство и сто раз успел поинтересоваться — интересно, по какой же тропинке всё-таки прошустрили тут те два старика? В то, что они шли этим путём, мне просто не верилось.

Я устал, как собака — и тут выяснилось, что и в другом девчонка не обманывала. Заросли расступились. Я вывалился на пустошь. У дальнего края виднелись утонувшие всё в том же бурьяне развалины двухэтажного здания.

На полпути к нему, точно в середине этой поляны, высилась ржавая, но неожиданно прямая мачта. Я с удивлением и интересом понял, что это не просто мачта, а причальная мачта для дирижаблей — высокая решётчатая конструкция. Такие я видел на картинках.

Но ещё интересней было, как это я ухитрился не увидеть это десятиметровое сооружение раньше. По идее, её должно было быть видно даже от станции, не говорю уж — с любого конца этого заброшенного аэродрома (а в том, что это именно аэродром, я уже не сомневался и без слов той девчонки... кстати, симпатичной, это я правильно заметил).

От мачты падала на низенькую сухую траву чёткая ажурная тень. А слева от развалин я увидел ясно тропинку — даже целую дорогу, с наезженными колеями. Она вела вправо и немного вверх, конечно к городу.

Я взглянул на часы. Было без двадцати одиннадцать. Ждать двадцать минут только потому, что скучающим местным жителям захотелось приколоться над чужаком, было смешно и глупо.

Я подкинул на плече сумку. Ещё раз взглянул на причальную мачту и зашагал с новыми силами к соблазнительной тропинке...

...Через шесть часов я понял окончательно и обречённо, что заблудился самым невероятным и позорным образом.

Это было смешно и... и страшно. Я петлял по каким-то тропкам — то узким и еле заметным, то настоящим дорогам с отчётливыми колеями, то среди бурьянных зарослей, то на широких пустошах.

Объединяло эти тропки одно: они все неизменно терялись то в том же бурьяне, то на болотистом берегу какого-то пруда с чёрной водой, к которому я выходил с разных сторон... Раз пять или шесть я натыкался на здания в различной степени разгромленности.

Три или четыре раза в полном отчаянье я начинал ломиться прямиком сквозь бурьян, ориентируясь по солнцу в надежде просто по прямой выйти хоть на какой-нибудь край аэродрома, но ветви этого чёртового кустарника были похожи по твёрдости и переплетённости на натуральную колючую проволоку, и я с трудом выбирался обратно на тропы, по которым продолжал бесцельно кружить.

Несколько раз я начинал свистеть и орать — не «спасите» пока, но громко. Ответом мне была всё та же звонкая сонная тишина.

Нет, вру. Полной тишины не было. Раза три я отчётливо слышал звук мотора — какие-то машины ездили. Однажды донёсся до меня человеческий голос, что-то доказывавший кому-то.

А ещё раз — хоть убейте! — я услышал, как работает двигатель садящегося лёгкого винтового самолёта. Я даже головой закрутил, подняв её к небу. Там, конечно, ничего не было.

В общем, около половины шестого вечера я выбрался на широкую полосу, замощённую бетонными плитами, между которыми тут и там пробились пучки травы.

Это была ВПП, и уже это хорошо, потому что до этого я больше часа шёл по тропинкам, где и козе было бы затруднительно пройти, не ободрав бока. Мне страшно хотелось пить. Хорошо ещё, что сосиски съел...

В дальнем конце этой полосы видны были какие-то металлические конструкции. Я устало зашагал к ним, уже прикидывая, что буду делать, если так и не выберусь до темноты. И почти не удивился, увидев, что это самолёты. Их было четыре. И я узнал все.

Ближе всего оказалась китообразная туша бомбардировщика Хейнкеля — сто одиннадцатого. Он был перебит в районе хвоста, и там, среди покорёженного металла, виднелся врезавшийся в землю, но ещё узнаваемый Лавочкин, Ла-5.

Это было первое, что я увидел, потому что два других самолёта от меня закрывала эта композиция. Краску и знаки различия с самолётов давным-давно слизали ветер, дождь, снег и солнце, но я страшно удивился, что эти тонны алюминия ещё целы. Ради такого богатства сюда могли приехать на тракторе, напрямик через заросли.

Когда у среднего «узника демократии» горят трубы, преград для него не существует, такие деятели несколько раз в корпусе пытались увезти МиГ-21, памятник такой, пока старшие кадеты их не подкараулили и не отходили ремнями и кусками арматуры.

Так, удивляясь, я обошёл лежащий почти отдельно хвост бомбардировщика — и увидел ещё две машины, стоявшие на сгнившей резине в полной готовности ко взлёту, с откинутыми фонарями кабин.

Характерные щучьи силуэты и тут не оставляли сомнений — детища Вилли Мессершмидта, Bf-109, типичнейшая «пара» Люфтваффе, всё ещё стерегли аэродром. Эти были вообще нетронутыми и казались только-только сошедшими с конвейера, даже ещё некрашеными.

Я остановился под крылом одного из них и медленно спустил сумку на бетон. Мне хотелось влезть в кабину, но было жутковато. Почему-то казалось, что там — останки мёртвого лётчика.

Конечно, никакого лётчика там не оказалось. Кабина была пуста. Кожа сиденья пошла трещинами, встала коробом и побелела. Придерживаясь руками за края кабины, я осторожно сел в кресло, положил руки на управление.

Тяги, конечно, не «ходили», но в целом тут тоже всё казалось совершенно неповреждённым. Я поднял глаза — прямо перед лицом остро торчало перо винта.

— От винта... — тихо скомандовал я.

Тихий треск и шорох наполнили кабину. Я в первую секунду просто не обратил на это внимания, решив, что это ветер, но потом в этих звуках пробилось всё более отчётливое:

— Ахтунг, ахтунг, дас'ст Флондерн, дас'ст Флондерн...

— Зах-ходим на атаку, на атаку заходим, ребята...

— О шшайззе, руссише штурмфогельн...